Байки деда Игната

Поговаривали, что царь Александр был не дурак выпить, но про то дед Игнат «чув» (слышал) не от конвойцев, а уже после революции от разных грамотных людей. И брехали про то складно, мол, носил он за голенищем плоскую фляжку с романеей и частенько к ней прикладывался… А то вроде у него было и такое развлечение: вдвоем с одним доверенным генералом устраивались они на бережке дворцового пруда как будто бы ловить рыбу. А в воде лежали заранее заготовленные бутылки и баклаги с разными хмельными напитками. И денщик по сигналу царя цеплял на крючки то одну, то другую склянку. Выдернув ее, «рыболовы» тут же выпивали, что в ней было, каждый раз радуясь улову и гадая, что же им «клюнет» в очередной раз…

— Може и було такэ, — вздыхал дед Игнат. — Шо царю не придумается! Но шоб он був пьянчугой, того не може будь: старые конвойцы про то не сказали. А они брехать бы не стали… В общем, могучий был царь, что погулять, что бревно покатать. Дюжий и видный. Вот только бомбистов страшился — ведь на его батьку, деда нашего Николая, семь раз покушались, пока не достали… Ну, слава Богу, с «третьим» Александром обошлось, умер своей смертью. И в кого только царь Николай уродился — ни в отца, ни в деда, ни в доброго соседа…

Бомбистов-покушателей боялись и при «втором» Николае, хотя анархисты-революционеры за царем охотиться как бы перестали, взрывали и подстреливали министров и губернаторов. Но чем, как говорится, черт не шутит…

Был в годы дедовой службы случай, когда офицеры одной из петербургских частей, видать, молодые — старики на такое дело не пошли бы, по хмельному возбуждению усомнились в бдительности императорского конвоя, и один из них на спор взялся тайно пройти в неурочное время в царский дворец. Через парк он таки тихобродом перебрался, проследив маршруты конных патрулей, а когда выполз из кустов и бросился на балюстраду дворцовой веранды, был схвачен, скручен и бесшумно (нельзя же было нарушать покой царского семейства) доставлен куда надо. Оружия у злоумышленника при себе не было, и это спасло его от серьезной кары. Офицера подвергли суду чести, признали легкомысленным пройдохой и отчислили из гвардии в отдаленный гарнизон. Как говорится, был рог, да сбил Бог… Конвою объявили царское благоволение, всем выдали по чарке, тем же, кто сцапал незадачливого спорщика, определили отпуска.

Немало колготни и хлопот доставляли конвойцам царские выезды. В них полагалось участвовать не только для показной красоты и церемониальности царского поезда, но и для упреждения возможного покушения на августейшую особу. Конечно, на всем пути следовании императора неустанно орудовали чины полиции и разной жандармерии, орудовали негласно и гласно, тайно и явно, обеспечивая безопасность каждой сажени, каждого аршина, вершка… Конный кортеж был, пожалуй, последним рубежом этой охраны, и ее, можно сказать, символом — кто бы не любовался царским поездом, он меньше всего думал о переодетых филерах и агентах, кишмя кишевших в толпе, а вот бородатых конвойцев в красочных мундирах не заметить было нельзя — они были рядом с царем, отвлекали на себя внимание зевак и облегчали работу тайных соглядатаев, которые как раз наоборот — меньше всего взирали на казаков, а опасливо сверлили и просвечивали наметанными очами публику, ежемгновенно ожидая от нее любого крамольного действия.

От конвойцев же требовали «ворон-галок» не ловить и никого не допускать к царскому возку, если кто ненароком как-то просочится сквозь полицейские охранные цепи и вознамерится лично пообщаться с императором. Воспрещалось также брать для передачи какие-либо записки и письма, а букеты для подношения принимать только по знаку своего непосредственного начальника и передавать их царю или царице после внимательного осмотра. Чтобы в том букете не было ничего постороннего. Кидать же цветы из толпы — упаси Боже, строжайше воспрещалось, но то была опять же забота полиции.

Деду Игнату как-то выпало счастье (есть теперь о чем вспомнить!) передать такой букет царю. А было это на  больших Псковских маневрах, и Николай II, проезжая через город, где по всем улицам стояли толпы любопытствующего люда, разгонять который было не велено. Какая-то дамочка вдруг оказалась чуть ли не на проезжей части и попросила оказавшегося тут нашего деда (а был он тогда вовсе не дедом, а красавцем-конвойцем) отдать цветы его величеству. Дед покосился на сотенного есаула, тот кивнул головой, и он подхватил из рук дамочки громадный и весьма приглядный букетище, быстро осмотрел его, и не найдя в цветах ничего лишнего, подъехал к императорской карете и поклонившись, подал букет царю. Николай взял его и тихо, как-то по-доброму ласково сказал:

— Спасибо, братец… На всю жизнь казак запомнил бледное, если не сказать — молочно-белое лицо царя, безгрешно голубые глаза и… какую-то болезненную беспомощность. Видно, застал он его в минуту душевного расслабления, когда человек незаметно для себя отходит от окружающего, остается со своими думками…

— Хороша людина був царь Мыкола, — отмечал дед Игнат, — добрый и набожный… — И, подумав, со вздохом добавлял, — Но видно, для царя мало быть добрым и набожным… Оттого и не усидел на престоле… Случившийся на учениях петербургский корреспондент снял на карточку сцену вручения императору верноподданейшего букета, и через какое-то время в одном из столичных журналов была помещена та фотография в наилучшем виде. Дед Игнат долго хранил тот журнал, и лишь в начале тридцатых куда-то его запрятал, да так и забыл — куда. А жаль, какая бы была для всех нас память!

* * *

Молодые конвойцы поначалу удивлялись обилию придворных, блеску их мундиров, несуразности (по казачьему представлению) дамского одеяния. Дед Игнат с удовольствием рассказывала, как они спорили, зачем одна из фрейлин носит очки. Одни утверждали, что они увеличивают зримые этой дамой предметы до невероятных размеров, и это ей приятно. А что: интересно посмотреть на блоху величиной, допустим, с жабу, или какую другую козявку ростом с овцу… Другие же считали, что очки она носит либо для моды, либо они ей положены по должности, как, к примеру, адъютантам шнуры-аксельбанты. Улучив момент, когда она прогуливалась с императрицей по парку, ей на пути положили соломину: если очки ей действительно все подряд так увеличивают, она перешагнет через нее, как через бревно, высоко подняв ногу… Фрейлина прошла по соломине, не заметив «препятствия», убедительно доказав, что очки у нее — для форса…

А вот белые ночи хлопцев не удивляли, не мог же царь (царь!) жить в обычной, незатейливой природе, без чудес и уму непостижимых явлений!

Неподалеку от казарм конвойцев размещались царевы псарни. Это заведение считалось весьма почтенным, уважаемым. Собакам в нем жилось не хуже, чем прочей императорской челяди. И повадились казачки-конвойцы для собственного удовольствия и времяпрепровождения поддразнивать тех псов. Бывало, как-нибудь под вечер подползут к тому заведению с тыльной стороны и давай выть по-волчьи, а то и просто гавкать и тявкать на пример станичных беспородных шавок. Что тут начиналось на псарне! Их благородия высокородные псы поднимали такой гвалт, так остервенело рвались на волю, в злом охотничьем азарте, что уму непостижимо! Что ж, и царские собаки — они все равно собаки! И на самого царя могли ощериться… А тут такая оказия! А может, им на той псарне все наобрыдло, они были и рады погавкать-потешиться…

Подсвистнув для задора, шутники отползали от дворцовой псарни, еще долго наслаждаясь произведенным переполохом. Псари, разобравшись в причинах периодически повторяющейся тревоги, зачастили в казармы, слезно прося казачков не беспокоить зазря благородных животных. На время эти развлечения прекращались, но через месяц-другой повторялись снова…

И то, может, и вовсе перестали б конвойцы дразнить тех императорских псов, да псари попросили их все же иногда поднимать переполох. От долгого безделья, бывало, собаки скучали, теряли аппетит, а это — не дело. После тревоги же у них отлегало от сердца, и они, отгавкавшись и отвывшись, заметно веселели, чувствовали свое собачье достоинство…