Приглашенная

Поразило меня не то, как повела себя эта непоправимо уродливая и потому до мозга костей изобиженная женщина, но суровый хозяин галереи «Старые Шляпы». Нортон Крэйг, к моему изумлению, проявил никогда прежде не виданные у него свойства вроде суетливой нервозности; он дошел до того, что отвечал мне вопросом на вопрос, даже не к нему обращенный: «А какая разница?», «А кому до этого дело?» и прочее. Он то покидал свое кресло, то демонстративно разваливался на нем, закинув ногу на ногу; он снимал и вновь нахлобучивал свою каскетку.

Все, что мне удалось выяснить, свелось к следующему: талантливая дурнушка Макензи – как, впрочем, и Нортон Крэйг, – пользуется поддержкой авторитетного фонда. Картина, меня заинтересовавшая, – это лишь крохотная часть многосложного и далекого от завершения проекта. Не закончена и сама картина, которая остается исключительной собственностью фонда.

Я спросил, возможно ли мне обратиться туда же за получением сведений о модели – той, что позировала дорогой Макензи для ее изумительной живописи.Дурнушка насупилась. А пришедший в себя Нортон Крэйг безмолвно, но с некоторым нарушением обычной своей медлительности извлек из нагрудного кармана куртки и протянул мне желтоватую карточку с манхэттенскими адресом, телефоном и тому под., судя по которым, за справками мне следовало обращаться в международный благотворительный Центр по изучению и развитию методики правозащитной деятельности под названием Prome-theus Fund/«Прометеевский Фонд».

Здесь уместнo будет подчеркнуть, что в первоначальные мои намерения не входило и вправду телефонировать, а тем паче – отправляться in corpore куда бы то ни было. Такие действия, по моим представлениям, относились к разряду поступков неблагоразумных – и были бы даже сродни упорному хождению с жалобами и претензиями по газетным редакциям, как это происходило в прежние годы у нас в отечестве. Оттого поставленный мной вопрос: a нельзя ли, мол, обратиться за нужной информацией в такое-то учреждение, следует отнести к разряду отвлекающих – я почел своим долгом сколь возможно аккуратнее выйти из неприятного разговора и тем самым упростить обстановку, возникшую в галерее «Старые Шляпы».

Как мне представлялось, в произошедшем была доля и моей неосторожности. Бедняжка Макензи, по своему телосложению, наверняка имела склонность к диабету, что, как известно, не улучшает характера. В отношении к ней я не только не проявил достаточной терпимости, но, напротив, сам пошел на поводу у больной. К тому же накал нашей перебранки оказался столь высок, что распространился и на обыкновенно невозмутимого Нортона Крэйга; и он, стремясь, подобно мне, по мере возможности исправить положение, приостановил наш обмен невежливостями. Так я объяснял для себя его внезапную оживленность – и это почти «дуэльное» по своей быстроте и вескости вручение мне карточки с адресами его – и Макензи – благотворителей.

Т. о., ни его, ни меня не следовало понимать буквально.В любом случае, получение сведений от неведомой мне до сих пор организации показалось мне затеей не слишком удачной уже по одному тому, что я затруднился бы удобообозримо изложить свое дело. Вот как могло выглядеть общее содержание моей (устной ли, на письме ли) челобитной: «Просьба об оказании помощи в моих поисках источника получения данным фондом фотографии моей давней знакомой, каковая фотография послужила моделью для исторического портрета, недавно написанного одной из стипендиаток фонда». К этому пришлось бы присовокупить, что мне известно лишь имя стипендиатки, но не ее фамилия (добавлю, что я попытался было извлечь эту подробность, предложив Макензи подписать ее картину «полностью, для будущих коллекционеров», но был остановлен глупейшим риторическим вопросом: «Ты что, из налоговой инспекции ?»).

Договориться с Макензи не удалось, и выходило, что я утратил способность к преодолению этого рода препон в области человекообщения. Моя же собеседница, при всей ее истерической вздорности, понимала меня верно. Она безошибочно сообразила, что я нуждаюсь в ней, стараюсь заполучить от нее нечто крайне для меня ценное, – и у нее хватило пороху отразить все мои атаки; мне дали понять, что я «не на таковскую напал» и никто мне ничем не обязан. Поведение художницы явилось побочным результатом преизбытка сахара в ее крови, плодом неправильного обмена тех питательных веществ, из которых по большей части состояли потребляемые Макензи рубленые шницеля, непропеченные белые булочки, жаренный на пальмовом масле картофель фри и газированные разноцветные жидкости – т. е. полнейшей чушью. Но я не нашел в себе достаточно сил пробиться сквозь эту чушь.

Возможно, у меня недостало подлинного старания, поскольку все эти сведения в действительности были мне совсем не так уж необходимы.

Разумеется, я очень хотел бы раздобыть этот порожденный диковинным стечением обстоятельств Сашкин портрет, для которого Сашка «позировала» в моем присутствии. И я не стал бы дарить его оригиналу: он был тысячекратно нужнее – мне здесь, и у меня не было даже достаточной уверенности, что я хотя бы сообщу Александре Федоровне о его существовании; а пожелай она получить его, как мне волочить за собою в…ев столь крупный предмет? Но все это были только необоснованные допущения. Картину продавать отказывались, а я бы вполне удовлетворился какой-нибудь бумажной ее копией или фотографическим с нее снимком, сделанным мною самим: благодаря Кате в моем распоряжении имелась довольно хорошая камера; и такая фотография могла у меня появиться, пожалуй, не сегодня-завтра: уж в этом-то мне бы препятствовать не стали.

И по вечерам я, поговорив (или даже продолжая разговор) с Александрой Федоровной, сидел бы – и смотрел на Сашку Чумакову, одетую для приема во дворце курфюрста Саксонского Фридриха Мудрого. Она совершенно готова к отбытию. Но у ворот ей попадается Колька Усов, и она вновь и вновь поясняет ему, что спешит.И не более того.

Что греха таить, с некоторых пор для меня вожделенным исходом из любого положения стало предельное уплощение объема жизни до его минимальных, не скажу – действительных – величин; к примеру, мне иногда удавалось свести все то, что со мной случилось, до какой-нибудь старинной дворовой песни о несчастной страсти: вот хоть бы о том, как шут влюбился в королеву, а в туманном Лондоне горят огни [19] ; тогда я оказывался лишь одним из многих и многих. Оттого-то Сашка Чумакова, воровски сфотографированная у меня из-за плеча и затем представленная в образе кранаховской принцессы на картине, выставленной в галерее «Старые Шляпы», не только не страшила меня, но, напротив, утешала и успокаивала: она, в отличие от Сашки подлинной, могла быть вправлена в эту чаемую, уплощенную жизнь заподлицо, как выражаются слесари, – и при этом никуда от меня не уходила. В подобных утешительных мыслях я пребывал на протяжении нескольких дней после стычки с ожиревшей художницей, не сказав, конечно, ни слова Александре Федоровне о появлении Сашкиного портрета на манхэттенской улице Дилэнси: ведь это, наверняка, завершилось бы для нас чересчур сложным и долгим разговором, да еще при теперешних ее обстоятельствах – в окружении семейства, возможно, на пляже, на морской прогулке и тому под. Я сумел удержаться и от язвящего меня вопроса: помнит ли она нашу встречу у ее калитки? А меня это занимало даже больше, чем выяснение личности неведомого фотографа, возникшего у меня в тылу. Я полагал несомненным, что им оказался очередной счастливец, не лишенный чувства юмора: я и не приметил, как он следом за мною подошел к Сашкиному дому, произвел в подходящий момент снимок и, посторонясь, дал мне убраться вон; а сам – остался.

Однако новое посещение галереи переменило все мои мысли. По дороге мне представлялось, будто я появлюсь на улице Delancey во всеоружии последовательно-логического подхода к вещам. Так, например, у меня не было достаточных оснований полагать, будто Макензи уже возвратила фотографию своей модели туда, где она ее получила: начать с того, что художница сама с настойчивостью определяла свою работу как «незавершенную». Это означало, что я мог бы еще преуспеть в своих попытках – и стать обладателем копии собственно фотографии, а не снимка с картины.