Пианист

Флореаль впал в задумчивость: видно, откуда-то из тайных глубин поджарого тела его обдало холодом, и он приуныл. Столько сил тратить. Столько сил, и все зря.

– Почти совсем не сплю, сторожу их. Все, все против них. Людская злоба, зависть, голод. Злоба-то всегда была на свете, а вот зависть в такие времена растет, я люблю голубей, а это людей обижает, потому как столько людей видят сейчас одну ненависть и презрение, да вот еще голод, хуже голода вообще ничего нет.

Флореаль повернулся спиной к своим соседям и раскинул руки в стороны, словно желая обнять голубятню.

– Но я их не отдам, ни злобе не отдам, ни зависти, ни голоду, лучше я сам им всем шеи сверну, а потом отсюда – вниз головой.

Он снова обернулся к ним и протянул мех с вином.

– Рыбой пахнет, но вино хорошее, в таверне подвальной куплено, говорят, оно из Приорато, вот я и пью его с черствым хлебом, соседка из третьего дома мне хлеб оставляет, а сахар дают мне в трактире за то, что я обучаю петь их попугайчика.

Энрике и Кинтана хлебнули по глотку вина, а Росель с Андресом отказались, но зато Магда с Офелией воспользовались случаем и, прильнув к горлышку, затянулись. Флореаль отобрал у Офелии мех и сам с удовольствием присосался к горлышку, от которого только что оторвались девичьи рты, не сводя с девушек зовущего взгляда.

– В моей голубятне не хватает таких голубок.

– Не будем вам больше мешать, Флореаль.

– Спасибо, что навестили. Не всякий гость приятен. Сборщик налогов все хочет брать с меня за наем этого, забыл, как он его называет, ах да, двойного номера, сукин сын, он называет это двойным номером, видите ли. На днях пришел с двумя муниципальными служащими, а я забаррикадировал входную дверь матрасом и мешками с кормом, а сам кричу им: именем Его превосходительства Главы государства, моего непобедимого командира в битве под Ксауеном и Национальной синдикалистской революции клянусь, что вашей ноги тут не будет. На них подействовало, ушли. Я пустил слух, что был в «Голубой дивизии», вернулся полупомешанным, так что уверен, они больше сюда не явятся. Теперь во всех страх сидит. Все знают, что любого могут схватить просто так, за здорово живешь. Сборщик налогов бросился наутек, стоило мне помянуть Франко и Национальную синдикалистскую революцию, это значит, он в долгу и перед ним, и перед нею, словом, есть ему за что просить у них прощенья. Да вот поглядите.

Из нагрудного кармана рубахи он достал маленькое захватанное удостоверение. Хуан де Дьос Хиль Мериондо, военный летчик, «Голубая дивизия», а фотография – Флореаля.

– Но ведь это не ты, Флореаль.

– Не я. Есть рынок, где такие удостоверения продают. Каждый порядочный пьяница такое имеет, и, если его забирает городская полиция, он начинает вопить что есть мочи, показывает удостоверение, и его отпускают. Я свое выменял у пьянчужки из седьмого дома на полдюжины голубиных яиц. Кто-то сказал ему, что голубиные яйца здорово мужскую силу прибавляют.

– А я слышал, как вы поете фалангистские песни.

– А ты кто такой?

– Андрес, сын сеньоры Паки, из одиннадцатого дома.

– Это твой отец был полицейским с дубинкой, которому так не повезло?

– Да, мир его праху.

– А откуда ты знаешь, что я пою фалангистские песни?

– Люблю шататься по крышам, просто так, забавы ради, и, когда попадаю на террасу седьмого дома, бывает, слышу, как вы поете фалангистские песни.

– Правда твоя. Пою иногда «Лицом к солнцу» и «Был у меня товарищ», чтобы все слышали и уважали. В начале войны я все пел «Варшавянку» и «Вышли мы все из народа», пока в мае тридцать седьмого не прогнали анархистов, тогда я стал петь «Интернационал» и «Сеятели» [54], потому как в Каталонии стали заправлять коммунисты и сторонники автономии. Песни возвышают, люди очень прислушиваются, что поют другие.

– А если бы вам не надо было защищаться от всех остальных, что бы вы пели?

– Ку-ка-ре-ку, ку-ка-ре-ку!

Он издал зазывный петушиный крик, раскинул руки, точно крылья, и стал подскакивать на месте, к радости девушек и маленького племянника. Андрес подумал, что надо бы успокоить Роселя, сказать, чтобы он не опасался Флореаля, но музыкант, похоже, не нуждался в словах, а хотел сам поглядеть и разобраться в этом человеке, без подсказок, глаза его загорелись интересом энтомолога, а на губах появилась улыбка, показавшаяся Андресу презрительной, однако может статься, подумал Андрес, человек просто не умеет владеть лицом. Они двинулись дальше своей дорогой, но стоило кому-нибудь обернуться на голубятню, как Флореаль снова принимал шутовскую позу и зазывно кричал петухом. Они дошли до ската, примыкавшего вплотную к тонувшей в темноте плоской крыше соседнего дома, на которую выходили окна мансарды и дверь на лестницу. За окном мансарды женщина лет пятидесяти, с молодой упругой кожей и посеребренными сединой волосами, мешала что-то в фарфоровой миске.

– Это сеньора Ампаро, знахарка и гадалка.

Кинтана подтолкнул к окну упиравшегося Андреса, и тот в конце концов постучал в стекло; женщина равнодушно обернулась на стук.

– Опять вы тут, сукины дети, что вам показать – зад или перед?

– Мы – мирные люди, сеньора Ампаро. Ваши соседи из одиннадцатого и девятого дома, – прокричал Юнг, прижавшись ртом к стеклу.

– Вижу я, вижу твою рожу.

– Это я, Юнг, сын сеньоры Асунсьон, я пришел с отцом.

Женщина подошла к окну, подняла раму и оказалась лицом к лицу с незваными гостями.

– И правда, ты, Юнг. Простите за грубые слова, покою нет от близнецов с улицы Сера, дурачки от рождения, то и дело ходят сюда, показывают мне голый зад, гадости говорят. А с вами, я вижу, и сеньориты молоденькие. За советом пришли ко мне?

– Нет, нет, не за этим, сеньора Ампаро, просто мы решили прогуляться, показать наши крыши этому сеньору, он музыкант, и приятелю Андреса, Кинтане.

– А мальчик? – спросила сеньора Ампаро с некоторой опаской.

– Племянник Андреса, внук сеньоры Паки и сын модистки Роситы.

– Детка, твоя мама сшила мне вискозное платье, точь-в-точь как в журнале «Для тебя».

И наконец, расплывшись в улыбке, сеньора Ампаро подняла раму до отказа, и они все, один за другим, прыгнули в комнату, которая служила кухней, столовой и храмом одновременно, потому что в нише, украшенной искусственными цветами, сиял разноцветными гипсовыми лучами чудотворный образ Пресвятой девы, а на буфетной мраморной доске мерцали лампады – в чашах с водой и маслом, – освещая фотографии, которые клиенты принесли хозяйке.

– Фотокарточки сыновей, мужей или женихов, они ушли на войну и не вернулись, пропали без вести – может, умерли, а может, в плену. Я ставлю перед каждым масляную лампаду, чтобы Господь или Великая удача осветила им путь к дому. Иногда карты раскидываю, судьбу гадаю, снимаю тоску, молю Пресвятую деву и три раза читаю молитву Михаилу-архангелу. А вам двоим хорошо бы помолиться о помощи Святой Рите Касиайской, потому как, вижу, вы девушки в самом соку, а смеетесь будто еще нетронутые.

– Нам ничего не надо, сеньора Ампаро, мы заглянули просто из любопытства и не станем вас долго беспокоить. В тусклом свете кухни глаза дона Энрике за треснувшими стеклами очков казались красными и больными, словно раненными стеклянными осколками.

– Вам-то не надо, а мальчонку, по лицу вижу, тоска гложет.

– Это у него от глистов. Мы даем ему сахарные пилюли доктора Састре-и-Маркеса.

– Тоска у него.

– Глисты, солитер.

– Тоска. Иди-ка сюда, сынок.

Женщина посадила мальчика к себе на колени, сама села лицом к святой и зашепталась с ней о чем-то, а большим пальцем левой руки между тем трогала прозрачный лобик ребенка. Потом поставила мальчика на пол, опустила пальцы в чашу с водой и толчеными цветочными лепестками и мокрыми пальцами начертала на лбу мальчика какие-то знаки.

– Если делать так три раза в неделю, тоска уйдет.

– Не знаю, с чего у него тоска. Он в доме – король.