Драная юбка

Стены вращались. От смеха я свалилась на пол, потому что потеряла центр тяжести. Какой-то байкер сказал мне, что я слишком молода, чтобы тут ошиваться, и мне стоит убраться отсюда подальше. Я подняла голову, чтобы предложить ему валить лесом, и увидела Дирка.

Эдмундо не стучится, а просто заходит и смотрит на пустую страницу блокнота.

– Пять минут, – говорит он. – Закругляйся.

Я пялюсь в полицейский рапорт, подчеркиваю имена Лили Лесаж и Шармейн Кэмпбелл и надписываю «Идиотки» над словами «студентки театрального отделения». Это совсем не то, что я хочу сказать. Но, наверное, в этом моя роковая ошибка. Когда я очень хочу что-то исправить, я все порчу. Я тупо все порчу.

На улице Йейтс Джастина подходит ко мне нетвердыми шагами. Под светящимся фонарем она обнимает меня так крепко, что я чувствую все ее косточки. В болезненном мутном свете, находясь совсем близко, я различаю прожженную дыру у нее в одежде и синяк на шее. В руках у нее ничего нет, но мне уже наплевать, что какой-то мужик должен довезти нас до парома.

В «Королевском Отеле» Дирк выглядел совсем иначе. Он был одет в клетчатую рубашку с высоко закатанными рукавами, словно какой-то мускулистый крутой дровосек. Когда официантка только дотронулась до его пустого стакана, он шлепнул ее по руке и посмотрел так, будто она самая настоящая воровка.

Слушай, сказала я, мне надо домой. Мне надо принять лекарство.

Джастина ответила, что хочет пойти в переулок, потому что у нее для меня есть подарок.

Мы побежали, вокруг никого не было.

Я только помню, как что-то сильно стучало у меня в сердце. Я смотрела на Джастину, и оно болело.

Она проползла по асфальту.

Мне надо было сказать: Поторопись.

Как кошка, она метнулась к зеленому мусорному ящику, засунула руку под тяжеленную крышку и запела, заполучив свой чемодан. Надо было попросить ее говорить потише, потому что она распевала мое имя. Только ее голос звучал в темном переулке, голос и три тени, мелькающие на кирпичных стенах.

Джастина села на асфальт по-турецки и раскрыла книжку, будто мы были в полной сохранности. Например, в библиотеке.

Мне очень хотелось сказать: Шевелись, но я просто села рядом. Когда я увидела тебя у Мина, сказала она, я решила, что ты девочка, которая…

Мне очень хотелось дослушать продолжение, но я так и не услышала. Потому что именно тогда в пяти футах от нас раздался этот голос в темноте. Такой бестелесный голос, который будет преследовать меня всегда и везде, стану ли я звездой в Нью-Йорке или сгнию тут в тюрьме.

За тобой должок, маленькая сучка.

Я схватила ее чемодан и побежала. Надо было хватать за руку Джастину.

Почему-то я решила, что она последует за мной, хотя раньше она этого никогда не делала.

Я тебе ничего не должна, ответила голосу Джастина.

Он, наверное – я понятия не имею, что он сделал.

Я тебя и знать не знаю, закричала она. Отвали. Исчезни. Оставь меня в покое. Эй!..

Ее голос затих, и я услышала его крик. Я добежала до конца узкого переулка, но широченная улица тоже была пуста и тиха, как могила.

Я бежала и бежала и, могу поклясться на Библии, ничего после этого не видела.

Нет, это неправда.

Я вернулась к Джастине и увидела:

Дирк Уоллес распластался на асфальте, а она стояла над его телом. Она возвышалась над ним; он распластался на асфальте.

Нежность исчезла из ее глаз, они потускнели и потемнели, будто лишь во сне я видела их голубыми и прозрачными. Я отвернулась.

Эй, Сара, сказала она, пошли на ту вечеринку!

– Мне надо идти, – сказал Эдмундо. – Я не могу опаздывать к судье.

На самом деле произошло кое-что еще. Кое-что еще стряслось в переулке.

Я тоже что-то сделала. Я там что-то сделала. Может быть, позже у меня будет время написать историю моего преступления. Но зачем, если мои слова – совсем не то, что они хотят услышать. Они хотят людей с хорошей репутацией, и даты, и факты, и кого-нибудь обвинить.

Я записываю слово: Винить.

Вините «Лед Зеппелин». Изобретите новое преступление и назовите его: Неизбежность. Вините «Повелителя мух». Назовите это бунтом или местью, рикошетом, рулеткой.

«Мне правда, – пишу я, – правда наплевать».

Эдмундо забрал страницу, не сказав ни слова. Мои исповеди могли с таким же успехом быть его ключами или часами – мелочью, которую можно запихнуть в чемоданчик.

Вернувшись, он говорит, что ни он, ни судья совершенно не впечатлены моим поэтическим блеянием.

– Между нами, Сара, – никто не впечатлен.

– Я так понимаю, мы не идем в «Красного омара».

– Нет, к сожалению, не идем.

Судья постановила, что я должна остаться на попечении центра, потому что по совокупности улик я представляю опасность для общества, и у меня нет ответственного опекуна, и я, очевидно, ни на грош не раскаиваюсь, потому что пишу поэтические блеяния, вместо того чтобы каяться или просить прощения.

– Тюрьма не так плоха, – говорит Эдмундо. – Взбодрись.

Нет, он ничего не говорит. Он только закатывает глаза, когда я спрашиваю, могу ли оставить себе блокнот.

Я уверена, что он хочет меня уволить.

Я читаю статью. Газета все перепутала.

«Впечатлительная» и «встревоженная». Лучше бы они назвали меня потаскушкой и шлюхой, позершей и динамой, наивной, но запросившейся на травку, аморальной и грязной, вандалом, анархисткой, мерзкой дилетанткой со жгучим смертельным заболеванием.

Потому что я была всем этим те двенадцать дней, когда без устали шел дождь, я горела и смогла найти и потерять Джастину.

«Власти утверждают, что происшествие было спровоцировано уличной девочкой с неустойчивой психикой». Власти утверждают. Ага, конечно. Меня очень смешит эта строка.

Я забрасываю газету под матрас в моей камере, выкрашенной в серый и голубой. Серый как туман, голубой как океан, неразлучная парочка с моего острова, которую я видела ежедневно, но потеряла эту привилегию в тюрьме для малолетних преступников.

Я далеко в горах Суки, пятнадцать миль от центра, в бетонном склепе, окруженном елками.

Тут очень похоже на Маунт-Марк с ее флуоресцентным сиянием и постоянным запахом моющих средств. Здесь есть кафетерий, классы и площадка для баскетбола. Тут совсем не похоже на тюрьмы, что показывают по телевизору – нет рва, рычащих собак, наблюдательной вышки и забора с колючей проволокой.

В этой колонии для малолетних меня обыскали так, будто моя кожа была контрабандой. Я – повышенная опасность, сказали они. Я в опасности.

Комната для посетителей – очень расслабленное место, с креслом-подушкой и автоматом для пинбола. Здесь находится ящик трофеев – поделки бывших заключенных детей: сплетенные из макраме корзинки и радуги из глины.

Симус тут так часто, как ему позволяют. Он ни разу не появился обкуренным, хотя я вижу, что ему фигово – ногти обкусаны, подбородок весь в порезах от лезвия. Наверное, это самое тяжкое – когда все думают, что у тебя пропащая дочка с буйными наклонностями, особенно когда ты отец, который ни разу не повысил голоса, ни разу не сказал того, что часто орут другие родители: Как ты могла такое сотворить?

Мой отец говорит, что все преступления случаются по какой-то причине.

Он принес мне книжки, которые я попросила. «Цветы для Гитлера», «Прекрасные неудачники». [20]

Я говорю отцу, что эти книги написал отец Джастины.

– Да ну, оставь, – говорит он.

Я не рассказала папе, что в те секунды, когда появлялся мой призрак – у Мина, в камышах, в Синем Доме, – он двигался так, как должны, наверное, двигаться дочки поэтов – уверенно и ловко, будто она слишком хороша для этого мира.