Дорога долгая легка (сборник)

– Очень был ученый, – сказал пожилой учитель. – Сам придумал языкознание, дипломатика и всякий другой наука. Теперь больше нет такой ученый люди.

– Что самый важный… – вспомнил судья. – При нем всякий народы нас очень боялся. Америка боялся. Голландия боялся. Греция боялся. Африка тоже боялся.

– Он все вместе с Ленин строил, – сказал завуч. – Когда он был живой, Америка нас слушался. Потому что у Америка хлеб нет. У другие страны тоже хлеб нет… – Завуч грустно замолчал, удрученный обширностью своих познаний.

Все посмотрели на Мураза-аку, и он сказал, отирая слезы со своих старых, вечно слезящихся глаз:

– Какой вопрос может? Ты мне скажи: родной отец можно не любить?

Зенкович отчаянно замотал головой, потому что он очень любил родного отца.

– То-то, – сказал Мураз-ака. – Даже такой вопрос нельзя делать.

Тема была исчерпана, и разговор перешел на другие отрасли человеческого знания. Говорили об огромной учености Зенковича, который проходил обучение в Москве. Искушаемый ложной скромностью, Зенкович признался, что он никогда не читал Коран.

– Такой человек, – вступился за гостя Мураз-ака, – такой человек все прочитает… – И, обращаясь к Зенковичу, предупредил: – Больше всех люди будешь знать, когда прочитаешь… Другой такой нет книга.

В самый разгар беседы Зенковичу пришлось выйти на двор. Молодой шофер проводил его в низенькое, трогательное заведение с небольшой дыркой в земле, скромной занавеской и горсткой сухой земли в углу (вероятно, земля была для просушки зада – нечто вроде старинной канцелярской песочницы). Молодой шофер тоже воспользовался заведением, за ним потянулись и другие гости. Зенкович спросил, где умывальник, но шофер потянул его за стол.

– Не беспокойся. Сейчас сюда руки мыть принесут, – сказал шофер, и Зенкович подумал, что он ведет поистине ханскую жизнь. Или падишахскую жизнь.

Запахло пловом. В комнату принесли кувшин, полотенце и тазик. Гостям полили на руки над тазиком. Ревниво следя за черными руками молодого шофера, Зенкович со спокойным академизмом размышлял о том, что процедура эта скорей ритуальная, чем гигиеническая, но настроение у него упало поздней, когда гости потянулись к плову руками.

Прокопав со своей стороны небольшую дыру в плове, Зенкович быстро насытился этой ароматной, жирной едой и блаженно откинулся на подушку. Гости сосредоточенно уничтожали гору плова, оставляя в неприкосновенности норку Зенковича, вырытую в рисовом островке. Подойдя к концу, они в один голос стали уговаривать Зенковича, что так мало есть нельзя, что он этим обижает хозяев, и если он сам не хочет, то его, как уважаемого гостя, надо покормить. Пылкий молодой шофер, набрав плов в огромную черную ладонь, стал запихивать еду в рот Зенковичу… По позднейшему признанию Зенковича, этот случай помог ему понять абсолютно относительный характер всякой брезгливости и всякой гигиены.

Учитель физкультуры принес еще одну бутылку водки. Бывший судья, Мураз-ака, физкультурник и молодой шофер отважно выпили. Склонившись к Зенковичу, молодой шофер стал шептать, что в годы армейской службы он проделывал штуки и почище. Например, у него была одна девушка… Потом он чуть не попал в тюрьму… Зенкович смотрел в красные глаза захмелевшего шофера и думал о том, что как только родные горы перестают оберегать своих сыновей от соблазнов долины…

Впрочем, два пожилых пьяницы вместе с молодым физкультурником и молодым шофером так и не смогли одолеть второй бутылки. Зенкович с удовлетворением отметил, что прогресс пока еще довольно медленно карабкается в бахорские горы.

Пора было двигаться дальше. Хозяева проводили их до околицы и долго махали им руками. Вдохновленный выпивкой старенький Мураз-ака бодро пошел в гору. За ним, с подозрительностью щупая свой левый бок, тащился отяжелевший от плова Зенкович.

* * *

Добравшись до перевала, они сели отдохнуть. Ишачок стоял у дороги, опустив голову, и покорно жевал. Ему на голову был до самых ушей надвинут мешок с кормом. Внизу сколько хватал глаз расстилалась горная долина. Дымы курились над ней, переливаясь оттенками белого, серого, серебряного, палевого… Лучи солнца пробились, точно стальные копья, сквозь облака, выхватили изумрудные клочки поля. А еще выше, выше облаков, выше гор, небо было синее, безбрежное, бесконечно ласковое…

Зенковичу вдруг стало очень жаль уходящего дня, уходящей жизни и себя, уходящего отсюда. Он был как этот бедный ишак – его кормили, нежили, на нем иногда ездили, и все, чтобы потом убить его, чуть раньше, чуть позже… Он хотел взвыть, по-ишачьи, по-волчьи, по-человечьи, хотел упасть на колени, просить о помиловании, об отсрочке…

– Немножко отдыхали, идти надо, – сказал неутомимый Мураз-ака.

И Зенкович устыдился своего порыва, своей постыдной трусости. Он еще не поблагодарил небо за дарованный ему чудесный день жизни, а уже скулит по-собачьи. Он был недостоин милостей неба, дарованных ему.

– Прости мне, Господи Боже, Иисусе Христе… – сказал Зенкович. – Аллах акбар…

Пир разгорался неторопливо и степенно, как все шло от века на этой вздыбленной к небу земле. Подходили все новые гости. Поговорив о чем-то с хозяином, они с достоинством садились на курпачу. В саду кипели котлы с бараниной. На айване, занавешенном коврами, прятались от нескромных взглядов женщины и девушки, а внизу, в уголке двора, под мерный стук барабана кружились в танце совсем маленькие девчушки. Зенкович засмотрелся на их танец. Как только они заметили, что он смотрит, танец немедленно прекратился: они твердо знали, что мужчине нельзя смотреть в их сторону. Отвернувшись от девочек, Зенкович увидел в просвете между коврами взрослых женщин. Туда ему тоже нельзя было смотреть, но почему-то хотелось смотреть именно туда: женщины были одеты с изысканной красотой и богатством, ладони у них были красны от какой-то краски, брови насурмлены…

Мураз-ака позвал Зенковича есть шурпу, но Зенкович больше не испытывал интереса к еде. Он с любопытством разглядывал странного вида женщину, пренебрегавшую женским загоном. Она была, как и все здесь, одета в национальный бахорский костюм, более того, одежда ее была еще более национальной, чем у других, и заметно было, что она уже ношенная. Женщина эта была накрашена более щедро, чем другие, и, если бы Зенкович мог с уверенностью сказать, что в кишлаке есть шлюхи, он считал бы загадку решенной. Мало того что женщина не сидела в женском закутке на айване, она еще и сговаривалась о чем-то с двумя мужчинами полугородского-полукишлачного типа. Лишь когда один из этих мужчин принес с улицы большой студийный микрофон и стал устанавливать его перед достарханом, Зенкович вспомнил, что на пир приглашены артисты. Эта женщина и была артистка, как же он сразу не догадался?

Видя интерес Зенковича к артистам, один из гостей, симпатичный молодой мужчина в ослепительно белой рубашке, сказал ему:

– Из филармонии. Тыщу рублей хозяин дома платил.

– Тыщу рублей! – воскликнул Зенкович в изумлении. – Но зачем? Здесь все и так прекрасно танцуют!

– Чтоб было богато, – сказал симпатичный молодой гость. – У соседа был пир – борцы выступали. Победителю – ковер давали, баран давали, мотоцикл давали.

– Во сколько же им сегодняшний пир обойдется? – в страхе спросил Зенкович.

– Два тысяча рублей обойдется. Обрезать мальчика – дорогое дело. Женить мальчика – тоже дорогое дело. Я прошлый год женился – отец девять тысяч давал.

– Хорошая жена? – спросил Зенкович.

– Жена неплохой, – сказал симпатичный гость. – Я сперва не видел. Хотел поехать его смотреть, отец говорит: «Пускай, сынок, мама едет. Неужели ты не уважаешь своему матери, не доверяешь ему…»

– Хорошо живете с женой?

– Сначала плохо жили. Я город работал. Он сердился, его отец увозил. Я его привозил. Мой мать обиделся, с ним не разговаривал. Теперь ребенка родил, лучше стал… А ты свой жена хорошо живешь? – спросил симпатичный гость.

– Я с ним совсем не живу, – сказал Зенкович, с готовностью отбросив изыски грамматики. – Расходился.