Требуется героиня

– Я знаю, – сказал Юрий. – Геолог Саша?

Пьесу они на труппе принимали со скрипом, хотя автор прочитал мастерски, из Москвы приезжал читать. У автора были тонкие, летящие пальцы, в которых мелькали страницы, и твердые, выпуклые глаза. Он был уже не молод, средне известен и знал, чего хочет. Читал он великолепно. Он забивал голосом слабые места, так что они почти не выпирали из пьесы. Забивал жестами, свободой движений, выпуклым мерцанием глаз, собственной верой в несомненные достоинства пьесы. Неподготовленную аудиторию он бы даром купил. Была в нем цыганистая настырность, которая выманит последний рубль из кармана и легко наскажет потом про дальнюю дорогу, бубнового короля и сиреневое счастье за ближайшим поворотом.

Но пьеса была неприлично слаба. Юрий все опускал глаза, чтоб не встретиться взглядом с автором. Было стыдно, что большой, сильный еще, красивый мужик привычно и с удовольствием паразитирует на ниве. Всерьез не понимает или искусно притворяется. Все равно стыдно. Если сидит в лаборатории химик-дурак, об этом иногда знает только его научный руководитель. Ну, еще кой-какой узкий круг догадывается. А тут иногда возьмешь книгу, и с каждой страницы автор тебе, захлебываясь, кричит: «Я дурак, я дурак!» И ничего. И деньги платят. И себя уважает. И уважением пользуется.

И с актерами то же бывает.

Хотя на сцене частенько наоборот. Очень неумный, мягко говоря, человек так может сыграть Эйнштейна, что хочется мчаться к нему в антракте и срочно выяснять для себя смысл теории относительности. Кажется, он шутя, на пальцах, объяснит парадокс времени, так легко и естественно произносит он текст, в котором не понимает ни бельмеса. Не дай только бог такому актеру вдруг забыть слова на спектакле. Содержание мгновенно его покинет, а лицо еще некоторое время сохраняет нужную форму. Пожалуй, это единственный случай, когда удается наблюдать в природе форму в чистом виде. Мучительное, надо сказать, зрелище.

Юрий до сих пор помнил мучнистые, рассыпающиеся вдруг глаза заслуженного артиста Витимского на позапрошлогодней премьере. И как Витимский, странно оглохнув, ловил клешнями воздух. Потом он вдруг вспомнил текст и сразу обрел одухотворенность. Просто получилась интеллектуальная пауза, затяжная, как парашютный прыжок, зритель ничего не заметил. Только у Хуттера в директорской ложе вспотело пенсне.

– Геолог, – затруднился директор, – имя, правда, не помню.

– Имя – Леонид, – подсказал Хуттер. – Аншлаг, кстати, обеспечен. Хотя я очень хорошо понимаю Юрия Павловича.

– Кассовая пьеса, для молодежи, – солидно подтвердил директор. – Я не был на читке, но потом очень внимательно познакомился.

– Кассовая, – сказал Юрий. – Кто же спорит?

– Роль, значит, вас не слишком радует?

– Не слишком, – сказал Юрий. – Спасибо, он хоть не облученный.

Хуттер весело хрюкнул.

– Кто? – не понял директор.

– Геолог, – сказал Юрий.

– Вы не находите, что вы немножко заелись? – вое еще добродушно сказал директор. – В других театрах актеры были счастливы так работать. Широкий репертуар, творческая обстановка…

– Не нахожу, – сказал Юрий, хотя Хуттер был уже неспокоен.

– А для выездов совсем отличная пьеса, – решительно закончил директор ненужную дискуссию. – Пять действующих лиц, что может быть лучше!

– Только если двое. Или вообще один, – сказал Юрий. – А для выездов идеально, если бы ни одного действующего лица, а сразу танцы.

– Ты не прав, – быстро сказал Хуттер.

– В том виде, в каком мы возим спектакли, я, к сожалению, прав, – упрямо сказал Юрий. – Это профанация.

– Значит, вы считаете, что, если человек живет не в городе, его нужно вообще лишить всего? – звонко спросил директор. Звонкость у него всегда предшествовала крику.

– Ты не прав, – сказал Хуттер. – Я всю жизнь помню, как к нам на рудник приезжали артисты. «Цирк приехал!» – всегда называли цирк, – и все несутся. Полный зал набьется. А в первом ряду, в валенках и в ушанке, сидят сам начальник рудника и его жена в панбархатном платье. Нет, это был праздник.

– Теперь этого мало, – упрямо сказал Юрий.

– Вы, Юрий Павлович, выросли в большом городе, и вам этого не понять, – звонко, но сдерживаясь, сказал директор. – Но понять вы все-таки обязаны. Вы просто избалованы городом.

Нет, Юрий вырос всего-навсего в Ивняках, и истоки у них с Хуттером поразительно одинаковы, что значит – одно поколение. У Юрия и у Хуттера. Юрий тоже навеки запомнил первое потрясение большим искусством на открытой сцене голицынского парка. Потрясение в лице заезжей эстрады. Особенно маленькую певицу в широком малиновом платье. Самое чистое воспоминание о женщине, которая задела за душу и прошла мимо. Сколько Юрию тогда было? Десять, пожалуй. Да, десять исполнилось. Сзади платье хватало ее за шею тонкой ленточкой-перемычкой. И перемычка дрожала, когда она пела. Как она пела! Песню он не запомнил, только вот этот малиновый цвет, ленточку, шею, которая напрягалась под звуком. И как у него сводило лопатки, когда она пела. Он даже не хлопал. Просто сидел на корточках перед самой сценой и смотрел, как она уходит. Она была прекрасна, а вокруг плевались семечками. И еще Розка стояла сбоку, у дерева. Розку Юрий уже тогда помнил всюду. Она стояла одна, не шевелясь, и Юрий все косился в ее сторону.

В том же концерте его поразил еще конферансье, это Юрий тоже запомнил. Конферансье подмигнул ему и сказал: «Принимаются в вязку чулки из шерсти родителей». Юрий взвизгнул и оглянулся на Розку. Конферансье еще много чего говорил, но «чулки» он затмить не мог. Ах, как было смешно! Гомерически. Эстрада.

Как-то в Ялте Юрий случайно забрел на эстрадный концерт после примерно десятилетнего перерыва. Летний театр на две тысячи мест, приятно работать. Билет стоил три рубля. Если бы драма попробовала брать столько, даже самая лучшая, никто бы не обернулся в ее сторону. Здесь Юрий вырвал билет с боя. Он попал на заключительный концерт песни. Пели всяко. Зато как они раскланивались! Они буквально вымогали аплодисменты. Юрий все ждал, что конферансье подмигнет ему, как тогда в парке, и скажет, наконец, про чулки. Всю правду. И заодно всенародно признается, что это он. Тот самый. Неистребимый. Вечный. Хотя и так было ясно. По ужимкам и репертуару. Интересно, как чувствует себя на концерте взрослый и неглупый сын такого конферансье? Или он просто не ходит на концерты. Или у такого конферансье сын просто не может получиться неглупым.

Пока Юрий предавался этим праздным раздумьям, мальчишка из публики вынес на сцену букет. Конферансье поднял мальчишку перед микрофоном: «Как тебя зовут?» – «Андрюша Попов», – тихо сказал мальчик. «Целуй маму!» – рявкнул конферансье. И летний театр на две тысячи мест грохнул аплодисментами. Юрий физически, всей шкурой, почувствовал тогда в Ялте, как это единение, рожденное халтурным концертом, страшнее любого разъединения.

Директор, оказывается, длинно говорил что-то, Юрий прослушал, успел поймать только конец:

– Есть все условия, чтобы на выезде работать так же ответственно, как на стационаре…

– Тогда, конечно, – вяло согласился Юрий. И вышел.

Хуттер еще остался в кабинете. Юрий обещал подождать его у выхода. Баба Софа уже сменилась. Дежурила теперь Ольга Васильевна, общительная женщина вплотную к пятидесяти.

– Закурить бы чего, – попросил Юрий.

– Пожалуйста, Юрик, сколько угодно.

Всегда его немножко коробило от «Юрик», но она так любила: Юрик, Наташенька, Петечка, всех так звала.

Она была бы еще миловидной, если бы не постоянное выражение какой-то насильственной оживленности. Усталой оживленности в лице и в глазах. Этот внутренний допинг, причин которого Юрий не знал, придавал Ольге Васильевне что-то жалкое. Юрий это бессознательно чувствовал, хоть говорил с ней редко, постольку-поскольку. Но иногда, бездумно пробегая мимо ее столика, Юрий ловил себя на смешном желании: хотелось крепко схватить ее за плечи и встряхнуть.

Актеры охотно плакались в жилетку Ольге Васильевне, обильно изливали душу и обиды друг на друга. Потом шумно прощались и убегали. Нервная их работа требовала излияний и сочувствия. Ольга Васильевна понимала это, всегда готовая слушать и отзываться. Разговор оживлял актеров, как дождь: они убегали веселые по всяким своим делам. И Ольга Васильевна оставалась в театре одна, но выражение какой-то покорной оживленности так и не сходило с ее лица, будто застыло. Она любила мелкие поручения. Звонила кому-то домой, чтобы встретили маму на остановке, да, уже вышла из театра.