«Пёсий двор», собачий холод. Тетралогия (СИ)

За припечатанной решёткой щелью виднелось немного мокрой брусчатки и глухая стена дома напротив. Кричать было опасно и бесполезно. Брусчатка и стена не давали ничего нового.

Не придумав умнее, Гныщевич протянул многострадальную руку промеж прутьев и помахал.

Реакции не последовало.

Он махал, сколько хватало сил. Спрыгнул обратно на тумбу. Морщась от боли в плече, почесал в затылке. Подумал. Стащил один сапог и просунул в окно его. Шпора блестит — может привлечь внимание.

Себя он вернул на койку.

Согласиться с генералами, упразднить должность градоуправца. Он сам бы после такого акта смирения смиренника убил. Зачем его отпускать? Ведь сыщет способ рассказать, как из него это отречение выбили. Подписать бумагу и уехать куда-нибудь. Куда? Не считая поездки в Столицу, Гныщевич никогда не бывал за пределами Петербержского ызда. Alors quoi? Он не пропадёт. А здесь — пропадает. Зачитать отречение по радио, так его не заподозрят в обмане. Но так и обмануть не выйдет. Переманить караул на свою сторону. Побег они ему не организуют, не сдюжат. Просто спать и ждать, пока генералы не перейдут к более активным действиям. И проверить, какими эти действия окажутся. Merci beaucoup.

Поссорить генералов. Эта мысль пришла только сейчас, а ведь она была так очевидна! Между ними нет согласия, не может быть. Кто затеял всю эту интригу? Не Скворцов, у него бы ума не хватило. Не Стошев, он сам только стройки затевает. Йорб с Каменнопольским? Первых нужно противопоставить вторым. Но как, леший, как?!

И тут сапог шевельнулся.

Гныщевич вспорхнул так, будто его не морили пёс знает сколько дней голодом, не подстреливали и не истязали душевно. Сапога видно не было; его сменила пара некрупных ног.

— Эй, малой! Иди сюда! — шикнул Гныщевич страшным голосом; малой отскочил. — Да il n'y a pas de danger, не бойся ты. Видишь шпору? Золотая, ну то есть позолоченная. Можешь легко получить вторую.

Выходило лихорадочнее, чем ему бы хотелось, но парень не убежал, и этого было достаточно.

— Дык золотая или позолоченная? — тоном заправского ювелира прогудел он.

— Позолоченная, но на твой век хватит. Послушаешь — дам вторую. Сделаешь, как я скажу, получишь такие же, но совсем золотые.

— А шпоры золотят? Соскабливается же.

Парень попался не слишком острый умом, но это было идеально.

— Для меня — золотят. А теперь скажи мне, где мы находимся. Адрес.

— А ты покажи сперва вторую.

Гныщевич разулся и помахал последним сапогом. Разуваясь, он вспомнил, что нужно говорить потише и по возможности прислушиваться к тому, что происходит за дверью.

— Швартовая, 8, — удовлетворился парень.

Припортовый. Tres bien. Если бежать — то недалеко.

Дальше мысль развилась сама собой.

— Слушай меня внимательно, я дам тебе поручение. Очень простое. Ты найдёшь для меня кое-кого, передашь сообщение, а потом, если попросят, вернёшься ко мне и расскажешь ответ. За это получишь вторую шпору сейчас и золотые завтра. D'accord?

— Ты ж сказал, что вторую — если просто послушаю!

— Я не сказал, что слушать нужно только меня.

Парень глубоко задумался. Усевшись перед окном на корточки, он вертел сапог в руках, что только не пробуя шпору на зуб.

— Ты что, подрался с кем-то, что ли?

Ответ пришёл Гныщевичу бурей вдохновения.

— Хуже, — доверительно хмыкнул он, — у одного важного человека чересчур жизнерадостная жена. Но красивая… Она, понимаешь, с ребёнком была — ну, как это, на сносях. А недавно разродилась — ну и захотела d’amour. А муж узнал.

— Вот и Санька такая же стерва, — парень сочувственно нахмурился, — все они стервы. — Он уставился на собеседника: — Погоди, а я тебя вроде где-то видел.

— Так я ж портовый. Тут рядом хожу.

Близость к портовому парню явно польстила.

— И что, — оживился он, — эти, которые жёны важных, гуляют с портовыми? Так бывает?

— Гуляют-гуляют, иногда и по пять раз на дню. Я тебе говорю, это не я ей — она мне письма писала! Надушенные, всё как надо. А теперь вишь как. — Гныщевич прищурился и оценил восторженность спасителя. — Слушай, я смотрю, ты парень с понятием. Наши ребята такое ценят. Сбегаешь куда скажу — я тебя потом кое с кем познакомлю.

— А Рваного знаешь?

— Двух, — не смутился Гныщевич, — а ещё того знаю, под которым они ходят. — Парень был приобретён с потрохами. — Значит так. Ты сейчас шпору сними — она твоя по праву, а сапог мне верни, а то что я тут босой как шельма. И слушай внимательно, запоминай — забывчивость наши ребята не ценят. Надо будет одному человеку передать привет от Баси.

Гныщевич подробно изложил, что ему нужно от любых тавров-полицейских (уж те-то донесут привет от Баси Цою Ночке), и отпустил парня с миром. Мысль о свидании с таврами (или полицейскими?) того припугнула, но Гныщевич напомнил, что Рваный такой ерунды не боится. Ни один.

Дальнейшее было просто: вернуть отвёрнутую доску на место и ждать.

Сапоги его сгубили, сапоги его и спасут.

Парень вернулся часа через полтора (Гныщевича успели за это время единожды напоить, но более ничего не случилось). Получив вторую шпору, всё донимал вопросами, где да как они встретятся. Но это было уже неважно. План действий предстал dans toute son nudité.

Гныщевич мерил подвал шагами до темноты. Это было долго, но в то же время не так долго, как прежде. Мысли всё равно смешивались, и он уже клевал носом, когда по полу прощёлкал прилетевший из окна камушек. Ожидал он ножа, но, с другой стороны, нож некуда было бы спрятать.

Лишний раз проверив верёвки на руках, Гныщевич глубоко вдохнул и постучал ногой в дверь. Ему открыл строгий солдат.

— Je suis prêt, — мрачно изрёк Гныщевич. — Я готов.

— Что готов?

— Сам знаешь что! С генералами говорить.

— Они без тебя решат, когда ты готов.

— Не пори чушь, — Гныщевич старательно смотрел в сторону. — Они ждали, когда я допекусь. Ну вот, допёкся. Лови момент.

— Ну жди, — неуверенно отозвался солдат и пошёл советоваться с начальством.

Конечно, начальство момент ловило. Только дорога до комнаты, подготовленной для беседы, оказалось совсем не такой, как помнилось.

Потому что его вели в другую комнату.

Гныщевич сосредоточил мысли на верёвках и не позволил себе делать из этого выводов.

Другая комната от прошлой отличалась — генералы надумали поупражняться в остроумии. Ну или у них там в старой кто-то умер. Та была обставлена скупо, по-деловому: большой стол, стулья вокруг да секретер в углу. А эта оказалась жилой. Диванчики, буфет, гардины на окне, коврик. Дверь в следующую комнату.

— Чаю? — с издёвкой предложил Стошев, когда Гныщевича усадили в кресло с цветастой и мягкой обивкой. Сцена вышла de grande classe.

— И закончить свои дни с пеной у рта? Воздержусь.

— Воля ваша, — пожал плечами тот. — Вы что-то хотели нам сказать.

Генералы в самом деле пили чай — даже Йорб. На низеньком столике возле их кресел румянился бочком средней руки сервиз. На коленях Каменнопольского лежала раскрытая книга.

Жутковато было бы предположить, что они не позируют, подумал Гныщевич, но ухмылку подавил. Они ожидают увидеть человека, чьи принципы поломались. Такие не размениваются на сервизы.

— А что тут говорить, — буркнул сломленный человек. — Ваша взяла.

— Вы готовы подписать указ об упразднении чина градоуправца? — Каменнопольский оживился, как давешний парень со шпорами. Как пить дать это всё он сочинил. Йорб оживление воспринял недовольно.

— Да. — Только руки не развязывайте пока, c’est une surprise. — Но у меня есть условие.

— Увести, — отрезал Йорб. В дверь просунулась голова строгого солдата, но Гныщевич заверещал:

— Ну погодите же вы, дайте мне сказать! Я бы не приходил, если бы не думал, что вы можете моё условие принять!

— Пусть скажет, — согласился Скворцов, и солдат исчез. — У нас время есть.

— Можно? Хорошо. Хорошо. — Гныщевич старательно собрался с духом. — Je doute… Глубоко сомневаюсь, что, подпиши я бумаги, вы сохраните мне жизнь. Это имело бы смысл, если бы я не только подписал их, но и выступил с отречением публично, но… для вас этот вариант слишком ненадёжен. Мы уже об этом говорили, да? Да, точно. Так вот: я не думаю, что вы позволите себе такую небрежность. Но мне-то жить хочется! И вот… — Он подержал паузу и со всем отчаянием выпалил: — Позвольте мне подписать бумаги и уехать из Петерберга!