Страна приливов

— Ты Рудольф, — сказала я.

— Сама ты!..— ответил он.

После этого я взялась за румяна и сделала ему щеки поярче, нарисовав на них алые круги.

— Почти готово, — сказала я, захлопывая коробочку с румянами. Он пристально смотрел на меня, его глаза за стеклами очков казались огромными. Глаза чокнутого, подумала я. Жуткие чокнутые глаза. 

 — По-моему, ты красивая, — сказал он.

И, когда я наклонилась вперед, чтобы поправить на нем парик, он поцеловал меня в губы — пугливо, точно клюнул, отчего мне стало щекотно, и я захихикала.

— Глупости какие! — сказала я, вытирая рот. — Ты меня всю измазал, глупая морда.

Он смущенно посмотрел на свои плавки и прикрыл перед ладошкой.

— Старая леди тоже любила целоваться, — сказал он. — Она целовала меня, только я тогда был совсем маленький, а она уже старенькая. А иногда она делала у меня во рту вот так.— Он высунул язык и подвигал им.-Это было здорово. Я всегда думал, что это похоже на танцующую змею или золотую рыбку. А еще она была ужасно милая. Иногда я проводил у нее целые дни, и мы ничего не делали, только целовались. Она хорошая леди, только мертвая.

Мне было любопытно слушать, что он говорит про мою бабушку, и я очень обрадовалась.

— Она была мамой моего папы, — сказала я. — Меня она никогда не целовала, потому что я тогда еще не родилась.

— Мне кажется, я знал об этом раньше. Наверное, кто-нибудь мне сказал.

— Диккенс, она была твоей подружкой, а ты — ее дружком.

Он отнял руку от плавок и придал своему лицу скорбное выражение.

— Нет, я был ее малышом. Ее маленьким мальчиком. Дружком я никогда не был. Не знаю, что это такое, но думаю, что будь я постарше, то стал бы и дружком, может быть. Ну, то есть если бы она не умерла Если бы не упала со ступенек. По-моему, она шла меня поцеловать, потому что я как раз был тогда во дворе, сорняки полол. А когда она упала, я убежал. Я не знал, что делать. Я ведь был еще маленький, понимаешь. Наверное, я очень испугался. Она была милая.

— Она была старая, — ответила ему я, мысленно представляя себе стоящий на чердаке сундук и барахло внутри. — А сколько тебе лет?

На лице Диккенса отразилось тревожное замешательство.

— Не знаю. Я еще не старик, это точно. Делл говорит, я еще мальчик. Ребенок, вот что она говорит. Говорит, я никогда не вырасту, потому что у меня мозги не в порядке.

«Купишь себе новые, — подумала я. — Вот обзаведешься самым большим пенни в мире и сделаешь себе операцию».

— Ах ты, малышка! — сказала я.

Он заулыбался:

— Ты тоже малышка.

И я его поцеловала.

Потом он поцеловал меня. И мы расхохотались, а губы и зубы у нас были все в помаде.

— Морды глупые.

Я уже хотела поцеловать его снова, как вдруг на каменоломнях раздался взрыв, и в окнах задрожали стекла.

— Ух-ху.

Диккенс наморщил лоб. Поднял голову и поглазел в потолок, отчего светлые локоны парика соскользнули с его плеч.

— Они взрывают землю, — сказал он. — Скоро все взорвут, и ничего не останется. Я видел, как они это делают. Ходил туда и видел. Динамит мощнее хлопушек и даже пуль.

— Хлопушки мне нравятся.

— Мне тоже. Честно. Так что, если хочешь увидеть дырку от взрыва, увидишь и океан тоже, если захочешь.

Я кивнула.

— Я тебе покажу, ладно?

Он взял меня за руку.

— Ладно, — сказала я.

И мы поцеловались.

Глава 19

Капитан был моим дружком, моим славным мальчиком. А я была его миссис Капитан, его любимой девочкой. Когда он целовал меня, у меня в животе все переворачивалось. А когда я его целовала, мне хотелось встать на голову и запеть. Или вертеться кругами. Даже когда мы собирали нашу невиданную команду — рука Барби в качестве его первого помощника, Стильная Девчонка в качестве второй миссис Капитан, — я все думала о его алых губах, таких странных и завораживающих, от прикосновения которых у меня щекотало внутри. Интересно, а что если и он чувствует то же самое? Вдруг и мои губы отзываются щекоткой где-нибудь у него внутри?

— Вперед, — скомандовал он бравым капитанским голосом. — Океанская грохочущая дыра еще как минимум в четырехстах милях по курсу.

Четыре сотни миль мы одолели меньше чем за час. Впечатление было такое, как будто там всего мили две, а то и меньше. Но зато какие длинные и какие негостеприимные! Настоящая пустыня бульдозерных рытвин в меловой пыли. Никаких кустов. Никакой травы или колокольчиков. Только грязь да песок.

Скоро мое платье пропылилось насквозь. Песок заскрипел на зубах. Парик Диккенса сделался совсем белым. Алые губы и румяные щеки припорошила известковая пыль. Он то и дело смахивал ее с очков.

— Если поднимется ветер, а мы не будем держаться за руки, — сказал он, — то заблудимся, ослепнем и попадаем в грохочущую дыру поодиночке, а то и еще что-нибудь похуже приключится. Так что не спускай глаз с ветра, ладно? Иногда здесь бывают торнадо или песчаные дьяволы. Так что нам надо смотреть в оба. Стоит провалиться в эту дыру, назад уже точно не выберешься. Если, конечно, ты летать не умеешь. Я — нет. Пробовал, но ничего не получается. И плавать тоже.

Наше путешествие привело нас на край света. Мы шли через заросли джонсоновой травы и высоченных сорняков, пересекали грунтовые дороги и пролезали под колючей проволокой, не обращая внимания на надписи «ОПАСНО» и «ПОСТОРОННИМ ВХОД ЗАПРЕЩЕН», стремясь туда, где сливочного цвета земля прогибалась и ступенями уходила вниз; по этой гигантской лестнице, вырубленной в стенках карьера, запросто мог бы подняться какой-нибудь великан.

Там мы и залегли, на самом краю высоченного скалистого утеса, с которого открывался вид на все каменоломни — или грохочущую дыру, как окрестил их Диккенс, — и стали вглядываться в сумеречную воду, расстилавшуюся прямо под нами.

— Если сорвешься отсюда, будешь лететь сто лет, прежде чем упадешь в океан.

— А какая здесь высота?

— Миль, наверное, тысячу.

Столетний Океан плескался в теснине у подножия утеса, его глубины были темны и безмолвны.

— Тогда это всего лишь озеро, — сказала я. — До океана надо лететь целую вечность.

— Нет, — ответил Диккенс, — нет, нет и нет. Он же глубже всякого озера, и не притворяйся, будто ты этого не знаешь, понятно?

Потом он объяснил мне, что под водой обретаются старые машины, грузовики и еще всякий мусор. И пресноводные медузы, каждая размером с пенни, совсем прозрачные. Много лет тому назад, сказал он, трое аквалангистов утонули здесь, не найдя дороги наверх.

— А все потому, что дна у него нет, — сказал он. — И никогда не было. Вот люди иногда ныряют туда и не могут выбраться на поверхность. Поэтому у меня подлодка. И поэтому я никогда не утону.

Как часто бороздил он бездонную глубь океана на своей «Лизе»? Миллион миллионов раз, наверное. И что же он там нашел? Сплющенный велосипед, несколько покрышек, банки из-под пива… А может быть, пенни? Клад?

— Прямо как в космосе, где голубые и красные звезды. Но дышать в космосе нечем, а «Лиза» всего лишь подводная лодка. Она не может быть подводной лодкой и космическим кораблем одновременно. Но если опуститься глубоко-глубоко, то увидишь Марс, а еще глубже под ним Бога и младенца Иисуса.

— А как же грохот? Тебе повезло, что «Лиза» не подорвалась!

— Здесь больше не взрывают, — сказал он.

Потом он взял руку Барби и, словно указателем, ткнул ею в направлении самого дальнего от нас края каменоломни, на утес, вершину которого опушала чахлая рощица мескитовых деревьев.

— Вон за теми деревьями, вот где они сейчас. Взрывают там новую грохочущую дыру, но там нет ни океана, ни даже медуз.

Только он успел это сказать, как раздался взрыв, земля вокруг завибрировала, точно от удара грома, скала под нами закачалась, внутренности у меня в животе затряслись. Диккенс уткнулся лицом в сгиб руки, а я прикрыла ладонями уши, не отрывая взгляда от далекой рощицы и ожидая, что вот сейчас из-за деревьев вырвутся клубы пламени и обломки полетят вверх. Вместо этого мне показалось, что мескитовые деревья вдруг разлетелись на осколки, — это целая стая каких-то черных птиц сорвалась с веток и с громкими криками взмыла в небо; словно сердитое облако, они покружили над утесом, то взлетая, то снова опускаясь все разом, и наконец, когда грохот взрыва стих, вернулись на свои насесты.