Нас там нет

Петя Еремеев громко сказал:

— Евдыкия Дмитрывна, люди грят, у Ленина была болезь — сыпилиз. Это правда, что от сыпилиза детей нема?

Петя был бедный сирота, никто бы его ругать не посмел. И родителей вызвать нельзя — потому что он жил у какой-то пьяной родственницы, а с ней разговаривать бесполезно.

Учительница немецкого Роза Исмаиловна захрюкала в платочек. Евдокия Дмитриевна побагровела, шумно задышала и закричала:

— Еремеев, ты смерти моей хочешь? Пошел вон!

Мы разлетелись за секунду. Петя обещал выяснить у Хащенки-второгодника, у того брат работал в милиции. Наверняка он знал.

Учительница немецкого Роза Исмаиловна, которая от Ленина захрюкала в платочек, была веселая женщина.

Она считала, что ей очень повезло в жизни, когда она закончила Ленинабадский педагогический институт, вышла замуж за ташкентского татарина, переехала на нашу улицу и пришла работать в нашу школу.

Но в начале жизни Розе Исмаиловне не повезло: она родилась крымской татаркой в 1933 году в Крыму.

Так вот, когда она была еще просто девочка Роза и была война, они уже почти не учились. С утра ходили в школу ненадолго, а потом собирали каперсы вдоль дороги, орехи в заброшенных садах, помогали на огородах — в общем, пытались прокормиться.

Однажды утром они пришли в школу как обычно, но потом их окружили солдатами и повели к грузовикам.

— На экскурсию? На дальние огороды?

Грузовики затянули брезентом, чтобы ничего не было видно вокруг. Они стали петь, чтобы подавить заползающий в душу страх. Их привезли на вокзал в Симферополе, затолкали в вагоны. Каждому дали хлеба и сухой тараньки. Поставили в вагон бидон с водой. Закрыли двери и повезли.

Девочка Роза не могла плакать. Ей казалось, что это все происходит не с ней. Она оглохла. Она даже не хотела смотреть в щелку на уходящие знакомые холмы, внезапное серое болото, темнеющие полустанки чужих деревень.

На большой станции их выгрузили. Только тут она почувствовала вонь, духоту вагона, липкую грязь на руках. Глухота вдруг прошла, крики, стоны, ругань неслись со всех сторон. Все навалилось на нее сразу, она расталкивала других детей, пытаясь пробиться к взрослым, стоящим отдельно за цепью солдат.

Цепь расступилась, ее схватила за руку какая-то женщина, потащила к матери, сидящей на земле возле больного отца.

Снова погрузились в вагоны, уже семьями, им накидали хлеба, мешок картошки.

Ночью умер отец. На станциях их пересчитывали, два солдата вытащили его и положили на насыпь. Русские женщины стояли поодаль, две с мешками, им разрешили подойти к вагону — отнести корм для татар. Одна тайно сунула Розе пару вареных яиц.

Розина мать сорвала с шеи серебряное ожерелье, кинула русской — похорони моего мужа, прошу тебя.

Солдат поднял его и положил за пазуху.

Поезд тронулся. Русская закричала:

— Похороню, по-людски сделаю, Христом Богом клянусь!

— Аллах тебе в защиту…

— Как звали его? Имя скажи. — Русская уже бежала вдоль вагона.

— Исмаил, Исмаил, Исмаил…

Комендантша общежития, где жила наша пионервожатая Люся, была незлая тетка. Она была строгая и блюла честь вверенных ей девушек. Для кавалеров у нее имелась скамейка перед входом, для других — скамейка под навесом на веранде, ближе ко входу.

Сама она сидела на высоком табурете в двери и вязала. Она загораживала собой проход, можно сказать защищала амбразуру. Чтобы пройти, надо было ждать, пока она слезет с табурета, положит свое вязанье, достанет разлинованную амбарную книгу и запишет химическим карандашом, кто к кому, по какому делу и на сколько. И время запишет. И прорычит, что, если опоздать на выход, она свистнет милиционера. Мужеского полу не допускали даже до веранды: стой тут, а я позову.

Уходила внутрь, запирая дверь ключом.

— Ты чо кажный день ходишь? Делать нечего? Лубов? Тогда в ЗАГС веди, неча тут просто так ходить.

— Ну я, может, и поведу, дайте познакомиться.

— А шо долго знакомиться? Знаю вас, кобелей, напортачите по углам.

— С цветами? В ЗАГС ведешь или нет? Паспорт показывай. А родственники есть? А где они?

Мы пришли проведать нашу любимую пионервожатую, у которой была ангина. Нас пустили быстро, проверив кульки и карманы, чтоб записочки или сигареты не приносили.

Люся была закутана в платок, говорить она почти не могла, улыбалась, показывала фотографию мамы, себя в детстве. С ней было хорошо даже помолчать. Мы развеселились, стали петь ей дурацкие песни.

Через полчаса пришла комендантша нас выгонять. В руках у нее был стакан чая на блюдечке и маленькая сковорода с крышкой — яичница.

— На, поешь-ка, Люсик, пока горячее.

Она повела нас вниз отпирать дверь и сунула каждому по ириске.

Внизу уже толпились кавалеры.

— Так, молодцы, а ну сойди с веранды.

Она оглядывала выходящих девушек, напутствовала на вечер: смотрите у меня, в двенадцать закрою и даже спать лягу. На дворе заночуете. Разбирайте своих, и построже там, под юбку-то не давайте особенно.

— Маринка, ты что топчешься? Да знаю я твои секреты. — Она вытащила из кармана трешку и сунула девушке. — Вы тут кажный день заходите Люсю проведайте, у ней никого нет.

— А мама? Она фотографию показывала.

— Мама! Эта мама где-то подолом машет, помрет — не узнаем.

Про эту комендантшу можно еще рассказать.

У нее в общаге тоже комнатенка была, никогда не запиралась на ночь. Она боялась умереть ночью.

— В войну в окопе боялась заснуть-помереть, а в мирное — во сне, ночью. То-то девчат напугаю — придут, а я мертвая. Тут-то кобелей и напустят. Порядку не жди! Вот Зойку вместо себя поставлю, она вас веником драть будет, поплачете по мне.

— Да мы и так по тебе плакать будем, родная ты наша.

— Не подлизывайся! Седни вечером никуда не идут! Косточки из алычи ковырять будем на варенье.

В комнате у нее были кружевные занавески, салфеточки. «Барский уют» — вот как надо жить, а то ишь, пролетарки, раскидают ботинки тут, ходи собирай.

Под кроватью у нее стояли запасы на зиму: варенья-соленья, сухари из остатков хлеба. Заготавливали на веранде, потом ели зимой всем общежитием.

К некоторым приезжали родители повидать. Она ревновала, ругалась с ними, потом мирилась. Все хотели девочек отправить в Ташкент — ближайшую столицу. Ну а кто сироты — так все ее, она и присмотрит, и замуж справит. У нее был запас простыней и полотенец — выписывала лишнего и ховала в шкафу. Выдавала в приданое. Наверно, ангелы должны быть такие: рычливые, строгие. Босиком летом, валенки зимой. Тонкая седая косичка с цветными заколками. И вяжут они беспрерывно, отвлекаясь только на спасение непутевых или несчастных.

Категории лиц

У нас во дворе все всё знали.

Кто лагерный — это мы, то есть бабушка-дедушка и я, профессорша Александрова и еще много соседей.

Кто еврей, например Борька, Лилька, Берта, Яша-маленький и даже мой любимый Военный Доктор Марк Михайлович.

Гриша-сапожник был ассир — это что-то такое между армянином и татарином. Но больше он считался сталинист, у него в будке среди шнурков были и ленин, и Сталин. Он не соглашался снять Сталина ни за что. А ленина снять тогда никто и не просил.

Буркановы-родители были русские. Они об этом часто говорили как о большом и важном деле, наложенном на них сверху — нести просвещение узбекам, которые без них, Буркановых, даже задницу подтереть не могли. А ихняя Таня была как все, просто девочка, и с Равшанкой, узбеком, играла, а родители ее не одобряли. Считалось, что ей надо дружить с нами, неузбеками. Чтобы набраться не вшей, а культуры.

Одно время я считалась лагерная психическая внучка, но потом стала просто психическая внучка. Это потому, что Хрущев отменил лагерных.

А узбеков и евреев не отменял. Берта ждала, когда отменят жидов.