Маленькая хня

— Неужели ты меня совсем не хочешь? — Вот — дословно! — сказанная им фраза, равной которой по степени ублюдочности и кретинизма редко кому удается услышать, но Машке повезло.

— Иди на хуй, а то хуй оторву, — сказала Машка злым голосом, удивляясь при этом своему словарному запасу. И обладатель знакомого, но не узнанного из-за тестостероновой хрипотцы голоса послушно удалился, показав в дверях каюты опять же неузнанный Машкой силуэт.

Кто это был, Машка даже гадать не стала: экипаж сто человек, поди разберись. Она лишь закрыла дверь на лопату (и с тех пор закрывала ее всегда), а утром, когда пришла со шваброй в летчикову каюту и увидела его разбитую губу и два, по количеству глаз, фонаря, то просто сказала:

— Ну ты и дурак, — и добавила: — зато теперь в темноте летать сможешь.

Налетчик молча вышел, а потом сказал старпому, что Дэбэ у него плохо делает приборку, так что пусть лучше вообще не делает.

Не очень логичным итогом всех этих незамысловатых событий стало то, что Машку тут же повысили в должности, вернув ее в буфетчицы кают-компании, ледокол пришел в Магадан и встал на бункеровку, а потом, уже в Анадыре, Дэбэ купила себе печатную машинку и стала сочинять стихотворения.

Чайка — птица злая и глупая. Романтизму в ней столько же, сколько и в вороне. Недаром в приморских городах чайки и вороны тусуются вместе. Правда, у чаек есть одно преимущество: они не боятся замочить жопу и по этой причине залетают довольно далеко в погоне, например, за рейдовым катером. В остальном они похожи: чайка белая, и ворона черная. Клювы у обеих — о-го-го, только у чайки, вдобавок, с извратом. Жрут и та и другая все подряд, даже в гастрономии совпадая друг с дружкой: ни чайка, ни ворона не станет клевать труп своего товарища.

Машка любовалась чайками, облокотившись на фальшборт и бросая в воду куски булки. Красивые уродки скандалили и отнимали хлеб друг у друга, хотя рядом в воде плавало несколько бесхозных кусков. Еда занимала чаек только тогда, когда находилась в чужом клюве, а так — нет. Мы все сразу заметили, что в Заполярье чайки еще дебильнее, чем везде. Стоит тут одной местной дуре сесть на леер, как ей на башку тут же громоздится другая. Казалось бы: рельсы длинные, чего бы рядом-то задницу не опустить? — нет, обязательно будет драка. И орут они как каркают, а размеры у них офигительные. Когда над головой такая пролетает, то, кажется, метра три в размахе. Орлы просто.

— Ты чего тут? — спросила я, вылив на корме ведро с послеобедешными помоями и разогнав чаек.

— Рыбок хочу, — сказала Машка, — и вообще.

Не так давно Машку обломили с эксклюзивным аттракционом, от которого аж дыханье перехватывало. Реквизиту нужно было всего ничего: ведро помоев и чтоб никто не видел. Чайки всегда сидят на стреме и ждут. Помойку надо выливать в специальную трубу, которая сообщается с фекальным танком, но гораздо интереснее, когда за борт. Стоит лишь подойти к фальшборту, как чайки кидаются вниз и зависают над ведром, треща костяными крыльями и растопырив утячьи ноги. Слетается их миллион. Смысл аттракциона заключался в выдержке: честно говоря, я бы в таких условиях долго не продержалась и отдала помойку вместе с ведром, лишь бы только перестали хлопать перед глазами. Машка растягивала удовольствие минуты на три, пока птицы не принимались атаковать еду и Машкины руки в брезентовых рукавицах, стыренных у ГЭСа специально для этих целей. Пресек забаву боцман, который орать не стал, но пообещал Машке лично повыдергивать из нее ноги.

— В прошлую навигацию дневальная с «Рязани» за борт ебнулась, так они ей вмиг глаза выклевали и голову пробили нахуй. Чтоб мозг достать. Они все мозг очень любят. Так и не спасли, — сказал боцман. — У тебя-то, конечно, мозгов ни хуя нету, но глаза больно уж красивые, ты их побереги.

— Чего вы все время материтесь? — задала Машка вопрос боцману, но все-таки послушалась, подозревая, правда, что боцман заботится не о ее красивых глазах, а чтобы чайки меньше срали на палубу. Но с ведром уже не экспериментировала. Только с булкой иногда. И нечаянно сочинила поэтическое произведение, оно так и называлось:  

Открывшийся стихоплетский дар она стала эксплуатировать часто и помногу, вскоре зарифмовав каждого желающего. Например, матрос Синицын, стоявший свою вахту с четырех до восьми утра и выполнявший такую черную работу, как покаютная побудка экипажа, был помещен Машкою в антологию одним из первых:

Синицын переписал стихотворение пером и тушью, украсил лист дембельскими вензелями и повесил его над кроватью, в рамке под стеклом, выкинув оттуда расписание обязанностей по тревогам.

— Про меня, — говорил Синицын и каждый раз, когда кто-нибудь заходил к нему в каюту, показывал на поэзию пальцем.

У Машки приближался день рождения, и там, на корме, стоя с пустым помойным ведром в руках, я придумала, что ей подарить: как у всех нормальных поэтов, у Машки была Дурацкая Мечта. Она хотела себе в каюту аквариум. Как и все нормальные поэты, Машка не задумывалась о практической стороне вопроса, совершенно не заботясь о том, как удержать в аквариуме воду, когда аквариум находится на судне, а судно трясет и часто качает. Она просто хотела, чтобы он был.

— Вот здесь бы стоял, а я бы отсюда на него бы смотрела все время, — Машка тыкала пальцем соответственно в стол и в диван, — и так бы хорошо мне было.

Идея с рыбками у нее уже стала к тому времени навязчивой: как уже неоднократно говорилось выше, схождение с ума было не слишком редким явлением в среде водоплавающего народа. Таким оно, кстати, и остается по сих пор. Буквально накануне этой истории я чуть было сама не стала очередной жертвой новомодного на ледоколе сдвига по фазе.

Мне нужно было снять с верхней полки моей персональной кандейки коробку с новыми стаканами, и я, стоя на нижней полке стеллажа, изо всех сил тянулась за ней на цыпочках, когда почувствовала, что кто-то снизу осторожно лезет мне под юбку. Поскольку кандейка была моя персональная, и я только что сама открыла ее ключом, на людей я не подумала. Я застыла в подвешенном состоянии и боялась посмотреть вниз, потому что поняла, кто это. Конечно, Судовой.

Судового видели уже несколько человек, и все говорили, что он страшный и совсем обнаглел. Пекарихе Ленке Шориной, например, Судовой подложил в постель веник, а моторист Долотов рассказывал, что Судовой сидел за его столом в каюте и не сразу исчез, когда тот вошел.

— Вот такой примерно, во, — показывал Долотов рост Судового, чертя себя ребром ладони в районе застежки на джинсах, — и синий весь, как утопленник.

— У него руки до палубы и ладони как ласты, — нехотя делился подробностями ГЭС, а ему можно было верить: ГЭС никогда не смеялся.

Я висела между палубой и подволоком, держась за верхнюю полку стеллажа, и понимала, что мой крик никто не услышит, потому что, во-первых, кандейка в самом конце коридора, а во-вторых, дверь в нее только что захлопнулась от толчка ледокола. Рука Судового тем временем уже довольно настойчиво поглаживала мою ногу, периодически по ней похлопывая. Если кто-то не верит, что от страха можно надуть в штаны, спросите меня, я подтвержу. Я это сделала. Судового же сей факт не смутил, и он продолжил меня домогаться. Рука у него была теплая.