Река на север

Разбудила "между" позавчерашними носками и сегодняшними брюками; и он, поймав это чувство сюрреалистичности, долго и неуверенно обретался в нем, переворачивая так и сяк и пробуя приладиться, чувствуя, что с каждым мгновением неукротимо возвращается в настоящее, когда она ему вдруг стала шептать нежности; и перестал удивляться: за окном висела напряженная пустота и седая луна в блеклых пятнах — мир, который тебе знаком до последнего винтика и в котором ты едва ли находишь что-нибудь новенькое. Закомплексованность мыслью — как старая болячка. Привычка ничему не радоваться — со стороны кажущаяся больше чем ущербностью. Утратив одно, начинаешь тосковать по другому, боясь избавиться от самой тоски, как от ненадежной соломинки. Потом в тебе, после каждого раза, все время такое ощущение, что все это уже было.

— ...нет... — прошептала она, — неубедительно...

Кажется, он проговорился во сне: со вчерашнего вечера эта женщина неотступно завладела его воображением.

— Чем мы занимались?.. — шутливо осведомился он у подушки.

Он боялся разрушить себя всем тем, что произошло между ними — не скоро и не быстро, как с любой другой, но почему-то ему было приятно. Во сне ты забываешь о морали. Теперь он знал, что кожа у нее действительно как бархат; и повернутое профилем лицо на подушке — запечатлелось, как фотография, — одна из его живых картинок на будущее. Он совершенно не желал этого, он предпочитал, чтобы каждый раз все было заново, не утрачивая интереса, потому что утратить его просто нельзя.

— Ты спал, — невинно напомнила она и засмеялась.

"Да, я спал", — подумал он.

— Спал? Значит, это случилось во сне? — И перевернулся на спину.

Он почувствовал себя молодым. Она нависала над ним, как скала, придерживая, как в фильмах, простыню на груди — почему-то они все врут — вовсе не сексуально, и собирая на макушке растрепанные волосы. На мгновение открылся лоб и блеснули потемневшие глаза. Теперь они были похожи на горное озеро, но только очень живое, очень теплое.

— Еще как! — подтвердила она.

В любви она оказалась изящной, как... он не нашел слова, наверно — балериной.

— Чудачка, — сказал он, — за кого ты меня принимаешь?

Он позволил себе на один-единственный момент расслабиться.

— За голого мужчину... — еще раз засмеялась она.

Он приподнялся и посмотрел на нее, а потом снова откинулся на подушку. Иногда тональность и хрипотца значат больше, чем смысл фразы. Что может нравиться в женщине? Не только лицо всё же. В каждой ему нравилось что-то одно, и он не смешивал, просто не получалось. А теперь? Он никогда не хотел, чтобы кто-то зависел от него. Если и выходило, то случайно, помимо воли. Порой они сами это делали, незаметно, день за днем, а потом однажды обнаруживаешь, что все гораздо серьезнее — дело сделано, и разговаривать не о чем, только рассматривать собственное лицо в зеркале.

Она задумалась. (За непроницаемостью всегда существует нечто другое — возможно, ожидаемое.) Он заметил — она вообще умела молчать. Она не выплескивала, как в доме сына, свои эмоции. Она просто жила. Ведь он же не шутил, если только она этого не понимала. Некоторые признавались в любви, другие плакали и уходили сразу. Никто не собирался "навеки", не оставлял своих вещей, волшебных поцелуев. Пользовались, как носовым платком, — красивая женщина всегда беззащитна, если у нее нет хорошего тыла. Прошлое женщины, пока ты не веришь, всегда для тебя недоступно, но даже если оно доступно, все равно ты не веришь, и потому ты ее ревнуешь. Иногда ты, обманывая себя, говоришь: "Наплевать!.." Но все равно это тебя задевает, и будет задевать, сколько бы ты об этом ни думал. Его диалоги для романов: — Послушай... я хотел спросить... Она перебила его, и он почувствовал в ее тоне терпеливое раздражение: — Мне было очень хорошо... — Я не об этом... — возразил он.

"Вот что, — подумал он почти зло, — мне совсем не нравятся... не нравятся все мои глупые мысли". Хватило такта не достать свой блокнот из заднего кармана брюк, брошенных на стул, но фразу долго и тягостно перекатывал в голове, ощущая всю шероховатость недоговоренности и двойственности — то, что всегда искал: именно так, а не иначе, — под названием сердцевина. И она, разумеется, имела право на свое молчание. Он чуть не сообщил ей об этом, направляясь в ванную. Не стоила вся литература того, что ты вдруг обнаруживаешь в другом существе (вот где познаешь дистанцию), даже если это с рассветом улетучивается, как дым. Только однажды, в конце дня или утром, что-то произойдет с тобой, и ты в памяти снова наткнешься на ее жест, так поразивший тебя, и потом в реальности будешь натыкаться множество раз, потому что ты этого хочешь.

— Не мучайся, — крикнула она.

— Что? — спросил он изумленно.

— Бритва в стакане...

— Тебе не нравится моя борода? — спросил он.

— Нет, при чем здесь борода?

— Спасибо, — ответил он, морщась, как от зубной боли.

Наверное, она его с кем-то перепутала, просматривая свой гроссбух. Сейчас он действительно сбреет бороду и уйдет.

Конечно, в отношении "любви" и "выдумки" ей было далеко до Гд. "Я хочу, чтобы ты был ласков со мной..." — вдруг произнесла она, когда обрабатывала ему ссадины на лице, и он спросил: "А если у нас ничего не получится? — И впервые позволил себе притронуться к ее руке с совершенно иными мыслями. — Что ты будешь делать?" И не дождался ответа — она просто вздохнула, и он почему-то поверил ей. Но она оказалась так нежна и безотчетна, что он на какое-то мгновение потерял над собой контроль и потом только понял, что не обошлось без промежуточных сцен, которые всегда опускала Гд., и ему даже пришло в голову слово "целомудрие". В следующее мгновение он простил ей эту ночь за некоторую целеустремленность в последней стадии, словно она занималась на тренажере, но не собирался прощать то, что она прощала ему, — терпения.

В зеркале он увидел свое лицо, разукрашенное йодом, а на полочке нашел свои часы. Он жил в то утро иллюзиями и позволил себе пофантазировать. И в его фантазиях места Изюминке-Ю не было, может быть потому, что он испытывал угрызения совести, как всегда бывало даже после легкой выпивки, потому что это выбивало из рабочего состояния. Каждый раз случалось одно и то же, но он никак не мог привыкнуть, пока не натягивал одежду. Но потом он вспомнил. "Может быть, начнем с этого", — подумал он. Красивые руки — совсем не единственное, что дано природой женщине. Наверное, у нее они были "убиты" долгим ожиданием, и этой краской, и утюгом, которым она выпаривала парафин. Нет, не так. Возможно, они были "убиты" временем еще до этого парафина. Но все равно он почему-то думал только о руках. Потом он поймал себя на том, что ему хочется сообщить ей об этом. Просто так взять и сказать: "У тебя красивые руки" и посмотреть, что произойдет с ее глазами. "Но все равно это будет фальшью, — думал он, — потому что не стоит копаться в том, что я и так знаю, — во всех этих зыбких тонкостях. Хотя в ней нет и капли того, чего я не люблю в женщинах, и на данный момент этого вполне достаточно, и заглядывать дальше не хочется. К черту, — подумал он, — идите вы все к черту со своими выводами... Старый кувшин!" Саския всегда была хороша тем, что при всех неурядицах ему с ней все-таки работалось — может быть, от злости, и он знал и ценил в ней это качество, и, наверное, теперь только это.

Он заметил, что она следит за ним в зеркало на двери, и подумал, что лицо у него совсем не такое, каким было вчера в доме у сына, он не нашел эпитета.

— А? — спросил он, высовываясь.

— Я ничего не спросила... — произнесла она.

Оно было таким, когда ночью под окнами прогромыхала колонна танков и затем промчались машины с солдатами, и, наверное, оно было таким, когда она спала с его сыном и была в нем вполне уверена. Оно было немного испуганным. Он решал не углубляться — чем она отличается от всех других — тем, что делала его самого немного наивным? Обычно после этого наступает разочарование. Не стоит даже пытаться.