После дождичка в четверг

— Терехов! Терехов!

— А?

— Вставай, Терехов!

— Я проспал?

— Ночь еще! Что делается-то!

— Что? Где?

— Ветер…

— Кинь сапоги…

— Сосну, знаешь, которая у крыльца…

— Ну?

— Начисто. Поломал.

— Сосну?

— На крышу бросило…

— Мне война снилась…

— Она и упала, как бомба… Тайгу, наверно, пометелит ветерок, понаделает буреломов…

— А-а, черт! Всегда с этими пуговицами…

— Свет зажечь?

— Не надо, глаза лучше привыкнут.

— И дождь со снегом… Для разнообразия…

— Пошли…

— Плащ-то надень…

— Да, плащ…

— Сколько на твоих светящихся?

— Три часа, четвертый…

— Уже светать пора, а такая темень…

Шагали по коридору, ступали тяжело, шуршали плащами, как будто сухие дубовые листья в весеннем лесу давили. Маленький, плотный, спешил рядом с Тереховым Рудик Островский, электрик и комсорг их поселка. «Спокойной ночи, спокойной ночи, — пришептывал он, — до полуночи, а с полуночи кирпичи ворочать…» Привязалась к нему эта детская приговорка и отстать уже не хотела. Шумно было в коридоре, выскакивали из комнат разбуженные парни, шутили и орали, слова находили грубоватые, ветер желая попугать, да и сами старались оправиться от испуга. Дергали Терехова за рукав и спрашивали о чем-то, но он махал рукой, давал понять, что он сам еще ничего не видел и проснуться как следует не успел.

Небо все же синело, и сопки надвигались отовсюду мрачно, как танки. Черный снег падал и падал и таял на лице Терехова. Сосна, корни пустившая пол крыльцо общежития, лежала на крыше, и ветви ее шевелил ветер. Ствол ее ветер перекусил, наверное, слом был неровен и клыкаст. Высыпали за Тереховым все из общежития, одетые наспех, с черными булыжными лицами, стояли молча, смотрели. Валили люди из других домов и у крыльца застывали в синеве.

— А ветер-то стих, — сказал Терехов.

— Ураганом прошелся.

— Петляет, еще вернется…

— Улеглась она аккуратно, — зло сказал Терехов. — Труба ее держит.

Все думали о сосне и уже высказывали соображения, как ее сбросить, а Терехов хотел лезть на крышу, но тут он подумал, что сосна эта, может быть, только цветочки и надо пройтись по поселку и поглядеть, нет ли ягодок. Он отыскал в толпе Сергея Кислицына, принявшего испольновскую бригаду, и сказал ему: «Займись ею». Кислицын кивнул и сразу же послал парней за топорами, пилами, слегами, проволокой и веревками. Было бы просто дернуть сосенку трактором, но тракторы сейчас мирно спали в автобазе за Сейбой, в Сосновке. Терехов шагал к столовой и к стенам завтрашнего клуба и слышал, как шумели у крыльца ребята, словно очнувшиеся от оцепенения, разбуженные делом. Терехов и сам чувствовал, что его собственная растерянность исчезает и испуг вместе с ней. Рудик семенил за Тереховым, иногда прыгал, потому что шаги у Терехова были большие и быстрые, и еще несколько парней спешили за ними.

— Так, — остановился Терехов, — так.

Три столба валялись на земле, один за другим, очень вежливо уложенные ветром, а провода были запутаны и порваны.

— Так, — обернулся Терехов к Рудику, — значит, свет у нас не горит и по телефону поговорить нельзя…

— Я даже выключателем не щелкнул, не проверил, — смутился Рудик, словно он и был виноват во всей этой истории, недоглядел.

— Поставить их не трудно, — сказал один из парней.

— Думаешь, только эти валяются? — разнервничался Рудик.

— Дальше, — позвал Терехов.

С крыши третьего общежития ураган сорвал пару листов кровельного железа и, поиграв с ними, отбросил их к столовой. Свалены были деревья за дорогой, ели, вовсе и не хилые, а те, что попались ветру на глаза, и он покуролесил над ними. Легонькую березку подбросил вверх, зацепил ее за еловые ветви и так оставил болтаться. «Все же надо повырубить деревья в поселке, — подумал Терехов, — красота красотой, а все грязи поменьше будет да и крыши целее…» По мысль эта была мимолетная, она ушла, как и пришла, и другие мысли мелькали и уходили, оставляя, однако, о себе зарубки, а тревогой жила в мозгу Терехова одна — о Сейбе и мосте. Он и шагал теперь к Сейбе, не оборачивался, слышал, как сзади шлепались в грязь Рудик и парни, как они матерились и потом бежали, догоняя его. Спустившись по съезду, встали в березовой рощице, дальше идти было нельзя, Сейба захватила дорогу. Темень, уплотненная сыплющимся снегом, скрывала мост, и пробираться к нему было бессмысленно. Постояли с минуту, хотя и не видели ничего, и Терехов сказал:

— Придется подождать рассвета.

— Столбы и тут свалены, — расстроился Рудик.

Провода тянулись по земле и ныряли в шумящую воду.

— Ну пошли, — сказал Терехов.

Наверху с сосной еще возились, лапы ей пилили и топорами их сшибали, а толстые канатные веревки и проволочный трос уже оплели ее комель, и внизу ребята держали их концы, как звонари, ждали сигнала, чтобы дернуть медные языки, колоколами заглушить разгулявшуюся Сейбу. Кислицын махнул рукой, и звонари стали бурлаками, «Дубинушку» вспомнили, «зеленая сама пошла», Терехов не удержался, подскочил к ним, и ему без слов передали трос, а потом, когда подправленная слегами сосна сползла вниз, получилось так, что Терехов первым подставил под нее плечо и осел, крякнув, поволок ее вместе с парнями поздоровее, руки его ощупывали деревянные клыки слома, у обочины дороги посчитали для приличия: «Раз, два! Уронили!», сбросили сосну в грязь. Руки ныли, под дождем бинты у Терехова стали мокрыми, и надо было пойти к Илге и сменить их.

— На дрова пустим, — предположил Кислицын. — Лето у нас по печке скучает.

— Лучше ее тут оставить, — задумался Чеглинцев. — Вечерком, знаешь, на ней покурить или на солнце погреться.

— Тебе-то что, — сказал Островский, — тебе-то какое дело до нашей сосны… Будешь в своей Тмутаракани загорать…

— А ты помолчи, — разозлился Чеглинцев.

— Был бы тут Севка, — сказал Терехов, — он бы все объяснил, что никакой Тмутаракани нет, была когда-то, а теперь на ее месте Тамань, деревушка и Черное море рядом плещется…

— Помолчал бы он, этот Рудик-то, — проворчал Чеглинцев, — мы свое тут сделали, и дом этот, на который сосна свалилась, мы ставили…