Хакер Астарты

— Большое спасибо, Малка.

Дуля тоже стала благодарить, радуясь, что я не поругался с Малкой. Она чувствовала все перемены моего настроения. В сущности, она оставалась в курсе дел, не вникая в их суть. Или надо сказать наоборот: не вникая в курс дела, понимала его суть.

Да, это было так. Ведь я собирался сопротивляться, сесть на кровать и не двигаться в места, а вместо этого от души сказал: «Большое спасибо». И Дуля считала, что я правильно сделал.

Позвонила мама:

— Почему ты не звонишь?

С тех пор, как у нас с Дулей лет сорок назад появился телефон, мы разговаривали с мамой по нескольку раз в день. Она тревожилась из-за беременностей Дули, из-за детских болезней Марины и Севы, из-за их школьных отметок, потом пошло по новому кругу с правнуками. Причин для маминой тревоги всегда хватало, но она не всегда чувствовала себя вправе беспокоить нас. Болезнь Дули это право ей давала.

– Я собирался позвонить из дому.

— Ты от меня что-то скрываешь.

— Мама, ну что мне скрывать?

— Мариночка сказала, что состояние Фаридочки плохое.

— Ты же знаешь Марину. Она все видит в черном свете.

Обязанность успокаивать маму в ее вымышленных или преувеличенных тревогах всегда лежала на Дуле. Дуля как-то не тяготилась этим. Нам же с Мариной это оказалось не по силам. Заменить Дулю мы даже вдвоем не могли. Мама раздражала тем, что сама себя накручивала. Да ведь и я раздражал Марину тем же. По ее мнению, я должен был не сидеть возле Дули, а по-прежнему встречать внука из школы, кормить и делать с ним уроки. В ее глазах я тоже себя накручивал.

Придя домой, заглянул в старый справочник Машковского «Лекарственные средства». Лепонекс в нем назывался клозапином, и было написано, что если не довести курс до конца, психоз вернется. Воображение разыгралось: вернутся и останутся непереносимая тревога и кошмары, которые Дуля принимает за реальность. Разум сгорит за несколько недель, она станет идиоткой, постепенно теряя человеческие качества.

В том, что лепонекс нужен, не было сомнений. Но все вчерашние доводы против «Мальбена» снова показались убедительными. Лечиться надо было в больнице, где работают профессора. Я должен был проявить характер. Поднять шум. Пригрозить судом, как Арье-Лева. Вызвать корреспондентов газет: «Русскую репатриантку сделали инвалидом и выкидывают из больницы, не вылечив!»

Но я знал себя. Сомнения делают меня негодным для борьбы. А есть ли у врачей другое средство, кроме этого лепонекса? Если нет, то зачем воевать? Этот Арье-Лева не смахивает на человека, у которого все в жизни получилось. Такие, как он, воюют, побеждают, а потом не могут понять, почему все так плохо. Я буду грозить судом, но ведь и врачи не дураки, они нагрузят Дулю декенетом и допикаром, добьются хорошей ходьбы, попутно уничтожив разум, за который не несут судебной ответственности.

В этих сомнениях я появился в отделении и увидел двух крепышей в красных жилетах «Маген Давид адом». Один из них вытаскивал из тумбочки пакеты с одеждой и клал их на кровать в ногах Дули. Она не понимала, что происходит, испуганно озиралась, выискивая меня взглядом. Увидела, заулыбалась с облегчением.

Прибежала Мири с какими-то бумагами, сунула одному из дядек из амбуланса, а меня похлопала по плечу. Не чувствуя решимости действовать, я сказал себе, что забрать Дулю домой смогу и из «Мальбена». Кровать с ней уже везли к лифтам. Успокаивая, я взял ее за руку и пошел рядом, по пути прощаясь с Мири, соседками и санитарками.

У лифта Дулю перекинули в специальную каталку. В дороге я сидел рядом с ней. Проехали по приморскому шоссе до Нетании, миновали город и оказались на деревенского вида пустыре. Среди редких, седых от пыли сосен тянулся забор. Остановились у проходной, стальные ворота разъехались и впустили в себя амбуланс. Пока охранники проверяли документы, я объяснял Дуле, куда нас привезли. Она не понимала и очень старалась запомнить, словно бы готовилась к новому допросу психиатров, от которого зависела ее судьба. С умным видом повторяла вслед за мной, как студент перед экзаменом.

«Мальбен» оказался целым городком. На зеленых холмах извивались асфальтовые дорожки, посреди газонов торчали пальмы, воткнутые, как ноги в обувь, в кусты роз. Среди рощиц, газонов, цветников и пальм стояли белые особнячки под красной черепицей.

Нас привезли к корпусу номер девять. Каталку с Дулей прокатили мимо хозяйственных контейнеров в автоматическую дверь. В маленьком холле с картинами на стенах подошла молодая блондинка, измерила давление, и Дулю отвезли в палату. Она задремала, а я отвечал на вопросы блондинки, помогая ей заполнить историю болезни. Она оказалась заведующей отделением Эллой Берман.

Когда Дуля проснулась, я сидел рядом. Во сне она одичала. Никак не могла понять, где находится. Захотела подняться. Я поднял, она, опираясь на мою руку, потянула вперед, вышла из палаты, пошла по коридору, стараясь не смотреть в открытые двери палат — там в кроватях лежали старики, подключенные к приборам и капельницам, из ртов и носов торчали проводки и трубки. Дуля шла, не зная куда, я уговаривал остановиться и повернуть назад. Наконец, мы вернулись в палату. На соседней койке тоже лежала старуха в проводах и трубках. Было страшно. Дуля сильно дрожала и повторяла:

— Ничего не понимаю. Где мы?

Я снова и снова принимался объяснять, она никакие объяснения в себя не впускала, только раздражалась. Требовала, чтобы положил ее в кровать, и тут же пыталась слезть. Повторялось то, из-за чего она и попала в больницу, — психомоторное возбуждение. Только дрожь стала еще сильнее, уже не только руки дрожали, но и губы прыгали. Посидев в кресле, Дуля обрушилась на меня с упреками. Я впервые в жизни увидел ее агрессивной. Если бы не ее страдания, было бы, наверно, забавно наблюдать, как пытается оскорбить человек, который по природе своей не способен это делать. Не глядя в глаза, с глубоким разочарованием и горечью она словно бы рассуждала сама с собой:

— Дора Сташкова!… Великая женщина!… Умнейшая женщина!… И ты ей не позвонил! Как ты мог?…

Не о своих обидах заговорила, а о чужих. Она никогда даже мысленно ни к кому не предъявляла претензий, не умела. Наверно, если поискать, можно было найти, в чем меня упрекнуть и без Доры Сташковой. (Это была московская диссидентка, известная в конце семидесятых, и я не очень хорошо понимал, какое мое преступление Дуля имела в виду.)

Психоз вернулся с прежней силой. Слишком много свалилось на нее: прощальная суета в «Гилель Яффе», крики заполошной Мири по поводу какой-то сопутствующей отъезду ерунды, красные жилеты спасателей, напоминающие телевизионные сообщения с места терактов, сирена амбуланса, долгая поездка в его напичканном приборами салоне, долгое мое отсутствие (задержали в конторке у проходной, оформляя документы) и ее одиночество с привязанными к каталке руками и ногами, потом — совершенно новая реальность, новые лица, кошмарные старики с трубками изо ртов и носов, какое-то непонятное изменение в жизни, жуткая соседка, на которую страшно было взглянуть, хрипы, крики полоумной старухи из соседней палаты, на которые никто не отзывался…

— Дора Сташкова… как ты мог… такая женщина… а ты… не позвонить хотя бы один раз…

И я всерьез пытался в чем-то оправдаться, чтобы успокоить, а Дуля не слушала и отказывалась лечь:

— Я не хочу спать. Я хочу сидеть.

Некоторое время посидели молча, потом я осторожно сказал:

— Извини, я был неправ.

— Иногда ты бываешь невозможным.

— Конечно, я нервничаю. Извини… Может, полежишь?

— Ладно, — согласилась она.

Дождался, пока она заснула, и пошел курить. На крыльце стояла скамейка. На ней сидели две санитарки, курили и болтали по-русски. Через открытое окно доносились непрекращающиеся крики старухи. Мимо все время проходили люди. Появилась Элла, и санитарки, побросав окурки, исчезли в корпусе. Элла мимоходом спросила:

— Все в порядке?

Понимая, что ответа она не ждет, все-таки не удержался: