Камертоны Греля. Роман

55 725 627 801 600 и 70 607 384 120 250, едва сдерживая смех, переглянулись: что же останется от жизни, если вычесть из нее «культуру»?

Больше всего в Барселоне они боялись увидеть собор Саграда Фамилия — недоношенное детище Гауди, принесенное им в жертву строительным кранам, досадными занозами торчащим из живой, ажурной плоти. На фотографиях именно эта очевидная телесность здания вызывала у них особый трепет. Казалось, собор может по собственному желанию вытягивать до предела любую из своих восьми башен и снова втягивать ее обратно, как щупальце.

— Если я увижу его вблизи, то просто упаду в обморок! — жаловалась 70 607 384 120 250.

Они действительно целый день избегали улиц, напрямую ведущих к Саграда Фамилия, и только под вечер решились на сближение.

— Я не выдержу, не выдержу, — повторяла 70 607 384 120 250, замечая, что развернутая в их сторону башня уже начинает распухать, грозя выдавить над собой небо, как стекло.

У самого подножия конструкции на них налетели две цыганки и с восклицаниями «Белло! Белло!» тут же потянулись к кошельку, висевшему у 55 725 627 801 600 на шнурке под рубашкой. 70 607 384 120 250 отреагировала первой, оттолкнув проворных карманниц, чем привела их в бешенство, и поплатилась оторванной бретелькой. Одна ее грудь обнажилась, как у древнего изваяния Афродиты, и всю дорогу обратно она должна была придерживать платье рукой, чтобы соблюсти приличия.

Уже в сумерках, добравшись до пляжа, 70 607 384 120 250 освободилась наконец от материи, упавшей к ее ногам сношенной лягушачьей кожей, и, взяв побольше разбег, воссоединилась с морем.

Но как забыть незапоминаемое?

Вспомогательное сердце

Одним из развлечений, которые 70 607 384 120 250 открыла для себя вскоре после переезда в Берлин, было философское кафе. Вернее, самого кафе не существовало. Имелась только электронная рассылка, через которую за несколько дней до предстоящей встречи объявлялись время, место и тема очередного доклада. Никакой дополнительной рекламы не предусматривалось. Более того: информацию старались держать в секрете. Попасть в рассылку можно было только по рекомендации (70 607 384 120 250 получила свое «место» как бы в наследство от бывшего сокурсника, который давно уехал из Берлина, но еще не оборвал кое-какие связи). Тем не менее среди участников встреч не наблюдалось особого постоянства. Каждый раз новых лиц попадалось больше, чем уже знакомых. Так что никто никому не удивлялся и не интересовался причиной пропусков.

Иногда даже точное место сбора не сообщалось заранее. Все шли к какому-то условленному промежуточному пункту и там уже получали указания насчет дальнейшего маршрута. «Своих» узнавали по паролю, который регулярно менялся — нередко и в самый последний момент.

Собирались обычно на частных квартирах, но бывали и исключения. Однажды дискуссия проходила в аудитории института криминологии, запомнившейся тем, что из-за спины выступающего все время понимающе выглядывал скелет. В другой раз встречу назначили в полуразрушенном доме. Несколько недель спустя 70 607 384 120 250 проезжала мимо этого места на поезде, но дом уже исчез: его поперечный срез прочитывался только по участку земли, поросшему ослепительно свежей, только что взошедшей травой.

Откуда брались докладчики, 70 607 384 120 250 и сама не знала. Поскольку рабочим языком клуба был английский, то никаких национальных ограничений не накладывалось. И действительно, чуть не большинство приглашенных философов прибывали откуда-то из-за рубежа. Академические титулы и публикации обычно опускались, что, конечно, вносило определенный элемент демократии, но одновременно и настораживало: где была гарантия, что перед тобой стоят действительно серьезные ученые, а не проходимцы? А может быть, отсутствие гарантий и привлекало публику именно в этот кружок? Философы появлялись и исчезали, а их теории, как бактерии, проникали в окружающую среду и незаметно начинали там что-то менять. Иногда 70 607 384 120 250 казалось, что она попала в подопытную группу, где тестируют какое-то новое отношение к действительности, но пока что плохо представляла себе последствия.

Ее удивляло, что в группе так мало говорили об извечных проблемах человечества и вообще о людях, будто они были второстепенными или даже третьестепенными существами на этой планете. Словно в пику известному утверждению Энгельса о невозможности взглянуть на мир глазами муравья, клубные философы склонялись именно к «муравьиной» перспективе, пытаясь вывести какие-то общие законы, одинаково действительные как для букашек, так и для комнатных этажерок. Различия между высшими и низшими формами жизни не принимались всерьез, и даже сама «одушевленность» объекта не давала ему никаких приоритетов. Этика и физиология стояли на одной ступени, а «промысел Божий» ценился не больше чем промыслы народов мира.

70 607 384 120 250 припомнила доклад о творческом импульсе у собак, возникающем в условиях последовательной изоляции от внешнего мира, а также о подобных экспериментах над людьми, в отдельных случаях оканчивающихся расстройством писчей функции при усилении потребности в высказывании. Она потом хотела разыскать докладчика в университетских базах данных и задать какой-то уточняющий вопрос, но спохватилась, что сам ученый назвался только по имени (Хуан-Мигель), не уточнив даже страну проживания: себя он определял как «странствующий философ». Интересно, как при таком образе жизни вообще можно что-то исследовать?

Впрочем, эти ученые сами никаких исследований и не проводили, как бы даже демонстративно прибегая к материалу, собранному другими людьми, в другое время и для совершенно других целей. Не имея в своем распоряжении ни лабораторий, ни даже простейших приборов, они всецело полагались на составленные чужой рукой графики, таблицы и истории болезней, подвергая их каким-то новым, почти фантастическим толкованиям. 70 607 384 120 250 улыбнулась, попробовав восстановить по памяти цепочку аргументов, по которой докладчица на прошлой встрече пришла к выводу о наличии перформативных практик у амеб.

Сегодняшняя лекция также обещала щедрые экскурсы в биологию, на что намекало уже само название — «Внутренняя выразительность и выразительность внутренностей». Ехать на этот раз пришлось на другой конец города, в Кройцберг — район турецких эмигрантов и артистических сквотов. Однако по адресу, указанному в рассылке, оказался ухоженный особняк со всего несколькими фамилиями на табличке у входной двери. Через переговорное устройство ее пригласили на самый верх, в просторную квартиру с выходом на террасу, на которой уже накрывали стол с напитками и символическими угощениями, обещавшими приятное завершение вечера. Слушатели тем временем собирались в гостиной, где по периметру была расставлена, очевидно, вся посадочная мебель, какую смогли отыскать хозяева. И все равно некоторым не хватило места, так что под конец гостей уже укладывали по несколько человек на разобранные диваны, что придавало всей сцене сходство с философскими пиршествами времен Платона.

Докладчик слегка опоздал, или, быть может, его просто не сразу заметили. Даже когда он уже сидел в выдвинутом на середину кресле и перебирал свои бумажки, все еще как бы ждали кого-то другого. Поэтому доклад начался почти неожиданно, и голос оратора только через несколько минут смог полностью воцариться над всеми остальными шумами в помещении:

«Я хотел бы в своем выступлении отобразить один важный, однако во многом еще потаенный аспект естественнонаучной истории последних столетий и раскрыть на этом примере сложную зависимость между знанием и чувством.

Во второй половине девятнадцатого века итальянский физиолог Анджело Моссо решил повторить в собственной лаборатории нашумевший эксперимент своего немецкого коллеги Морица Шиффа с артерией, снабжающей кровью кроличье ухо. Шиффу удалось в 1854 году зафиксировать ритмические сокращения названной артерии, не совпадающие с ритмом сердечной систолы и диастолы, что привело его к неожиданному выводу о том, что в ухе кролика пульсирует своего рода „вспомогательное сердце“ со всеми соответствующими функциями. Разумеется, это открытие произвело в свое время фурор в научном мире, ибо сердце, как считалось, у всех живых организмов могло быть только одно, и предположить этот орган в каком-то другом месте, кроме того, которое отводилось ему не только медицинской, но и поэтической традицией, граничило почти с кощунством. Моссо знал, сколько зависело от его повторного эксперимента, и чувствовал в себе силы либо раз и навсегда опровергнуть опыты своего предшественника, либо подтвердить их и тем самым окончательно обозначить новую веху в развитии кардиологии.