Повелитель охоты

Лабан рассказывает, не ожидая ни ответа, ни замечания. Я слушаю, подавленная этим непостижимым предопределением, которое вершит свой путь, неотвратимо вламываясь между нами, этой волей, от которой исходит дымка враждебности и печали. Пока Лабан рассказывает, она, эта воля, слепо тычась повсюду, ищет, что бы ей такое разрушить, и я говорю себе: рано или поздно она это найдет.

— И вот все закончилось. Какое-то время я еще лежал неподалеку от Хакима. И видел, что они продолжают торчать там со своим оружием, с таким видом, будто ничего не понимают, и с открытым ртом. Начальники, которые привезли их туда, быстренько позагоняли их назад в грузовики. Это надо было видеть! Давай-давай, что как вареный двигаешься, тебя что, подтолкнуть? Как будто они были недовольны собой. Да еще как недовольны! Как будто они хотели побыстрее смотаться оттуда, чтобы самим не видеть того, что они натворили. Они их так здорово подталкивали к грузовикам, что в два счета все очистилось. Не считая запаха.

Я смотрю на него, ничего не понимая, не в силах отвести от него взгляда. Если б я когда и смогла забыть, то я снова знаю, знаю, знаю. Это воля, это предопределение; они отталкивают меня и притягивают, делят меж собой найденное, делят меня.

Не испытывая боязни, я его разглядываю. Мне кажется, что он принадлежит к неизвестной или забытой, полной загадок породе.

— Не будь этого запаха — а на тамошних полях, где нет ни одного дерева, даже карликовой пальмы, запах силен и стоек, особенно когда это запах мазута, пороха, людей и прочего, он долго витает в воздухе, — не будь этого запаха, никому бы и в голову не пришло, что тут что-то произошло, что еще совсем недавно здесь кто-то побывал. Остались только солнце, ветер и тишина, как прежде. И этот запах. Что было потом, я вам сказать не сумею. Наверно, я ушел; искал что-то, а что, сам не знаю. А когда вернулся, уже спустилась ночь. Я улегся на прежнее место — точно туда же, неподалеку от Хакима, который все еще спал там, не просыпаясь (но я же говорю, была уже ночь), — улегся, твердя себе, что мне повезло. Мне и вправду повезло — снова оказаться подле него после всего, что произошло. Ведь я запросто мог заблудиться посреди этой ночи, не отыскать обратной дороги, не набрести на него, разве не так? Да пусть бы мне рубили руку, я и то не сумел бы сказать, где был, откуда вернулся. И вот тогда-то — я имею в виду, утром — случилась странная вещь! Хаким исчез! Его уже не было на прежнем месте, рядом с которым я лежал! Его не было нигде. Крестьяне ушли в свою деревню, а его с ними не было. Я спросил у них, где он, но они не смогли ответить. Я сказал себе: они просто не хотят говорить. Но сколько я ни осыпал их проклятиями, я так ничего от них и не добился. И вот я здесь. Я хочу знать, когда он вернется.

Слыша это, я прислоняюсь к стене, держусь за нее. Я хочу знать, когда он вернется, говорит он. Неподвижная, спокойная, с широко открытыми глазами, я сама себе кажусь статуей — спокойной-спокойной.

— Так в котором часу он вернется, госпожа Марта? Уж вы-то должны знать.

Видя, что я не собираюсь ничего отвечать, он принимается беззвучно смеяться. Подходит ко мне неслышными, крадущимися шагами, слегка наклоняется, заглядывая мне в лицо снизу.

— А, так вы хотите сделать мне сюрприз?

Продолжая улыбаться, он принимает заговорщицкий вид, и это уже не впервые с тех пор, как он начал свой рассказ, с тех пор как устремил на меня свой пристальный взгляд.

Не меняя положения, дыша медленно-медленно, я наблюдаю за ним.

— Неужели это не так, госпожа Марта? — говорит он, понуждая меня к ответу не только своей настойчивой улыбкой, но и яростным немым зовом глаз.

Он стоит и ждет.

— Неужели это не так, госпожа Марта?

Я качаю головой.

— Как? — говорит он.

— Он не вернется.

— Может, завтра?

— И завтра тоже.

— Когда же?

— Он никогда не вернется.

Отпрянув назад, он тотчас выпрямляется.

— Да полно вам, госпожа Марта. Вы хоть отдаете себе отчет в том, что говорите? Что-то не похоже. Вы надеетесь, что я приму это за чистую монету? Скажите лучше, что вы не хотите, чтобы я знал.

— Да, не хочу.

— Почему?

У него лицо несправедливо обиженного ребенка, который никак не может забыть обиду.

Заключив, похоже, по моему виду, что я не расположена что бы то ни было добавлять, он отходит, берет стул. Садится на него верхом, как любит это делать, но спиной ко мне. Я все так же стою, прислонившись к стене, заложив руки за спину.

Оба мы неподвижны и храним молчание.

В конце концов я решаюсь подойти к нему. Окаменелость статуи прошла, но внутри у меня по-прежнему все застывшее, оледенелое. Застывшая, оледенелая, я преодолеваю те несколько шагов, что нас разделяют.

Кладу руки ему на плечи.

— Возможно, лучше было бы, чтобы вы этого не знали, но Хаким умер. Вы слышите меня, Лабан? Он умер.

Не оборачиваясь, сохраняя спокойствие, он отвечает:

— Уж от вас я этого не ожидал, госпожа Марта.

Я поспешно убираю руки с его плеч.

— И тем не менее это правда.

— Говорю же вам, что я был с ним! Нет, я никак не могу принять ваши слова всерьез.

Помолчав немного, он добавляет:

— Скажите мне, что вы просто не знаете, когда он придет, — в это я еще могу поверить. Но рассчитывать, что я проглочу такое… Нет, уж простите меня, но вы, по-моему, не представляете, что вы говорите. И что делаете, А если он еще не пришел, то я догадываюсь почему.

Я не в силах сдержать стон.

Однако вместо того, чтобы поделиться со мной своей догадкой, он безмолвствует. Лишь спустя долгие минуты я слышу:

— Госпожа Марта, вам известны только те нищенствующие братья, которые на виду. Так вот, есть множество других, которых не видно! Этих вы не знаете. В эту минуту Хаким Маджар с ними, готов спорить на что угодно! Он ушел с ними, но он вернется, и вы, если б знали это, не говорили бы того, что сказали сейчас.

Снова пауза. Такая же долгая, как предыдущая.

— Мне повезло, что я вернулся туда один сквозь эту ночь, что оказался рядом с ним, лег подле него. Мне здорово повезло.

Си-Азалла говорит:

Я пришел к нему снова, не смог удержаться. Сколько всего еще нужно вытащить на свет божий, Господи, сколько всего!

Он говорит:

— Обвиняйте меня все! Называйте меня чудовищем! Но сердце мое не знает за собой вины. Оно уважает своих противников, вызывая их на битву, которой они заслуживают. Я не преступник; с Маджаром и ему подобными я вступил в самое честное сражение, какое они только могли ожидать от неприятеля. Я отдал им должное. Поставил их на подобающую им высоту. Но вы — поговорим немного о вас, — вы-то что для ник сделали? Вы восхищались ими, подбадривали их, поощряли и… предали. А теперь льете слезы, оплакивая их судьбу. Таким вот образом вы дали им и продолжаете навязывать то, о чем сами они никогда и не помышляли. Я не уверен, что они не презирали вас так же, как презираю вас я, вас и ваши трусливые уловки. Я устранил их, как будут устранены все прочие. Как и они устранили бы меня, окажись они сильнее.

— Будь ты проклят! — срывается у меня с языка.

Я пытаюсь спрятать свои дрожащие руки, оторвав их от спинки кресла, за которую перед этим схватился. У меня под ногтями словно загорелось, как горит все, что находится здесь, как пылает сам вдыхаемый тут воздух.

Стоя перед Камалем Ваэдом, я говорю ему:

— Стряхни же с себя наваждение! Оно побуждает тебя выхолить в мир лишь затем, чтобы подыскать там себе очередную жертву. Несчастный мальчишка, твои мучения, твои желания, твоя ревность — все это твоя болезненная душа представила тебе как жажду величия, тем самым сыграв над тобой злую шутку. Ты сгораешь, если сам еще об этом не догадался, от одной лишь жажды разрушения, тебя влечет к сатанинскому наслаждению палача. Ты стремишься прежде всего заставить других людей страдать от того, от чего страдаешь сам: от своей униженности, злобы, неблагодарности, от своих тяжких сомнений в самом себе. И самое отвратительное — это не зло, которое ты таишь на сердце или которое причиняешь, а твое безумие. Безумие, которое — да-да, прекрати заниматься самообманом! — не имеет ничего общего ни с правдой, ни с верностью, ни со справедливостью, ни с ответственностью, ни с властью, — это, увы, всего лишь самое заурядное, самое жалкое безумие сумасшедшего!