Властелин дождя

— Помереть вернулась, Павел. Ты поди отсюда, оставь меня с Еремией, хочу помереть в своей комнате. Вот и стул мой, материя, что в Брэиле я покупала. В цветочках… Турок один на феску купил, а я — на стулья… Четыре аршина пошло…

Что ты там бормочешь? Время занимаешь! Народный совет это, мы здесь всякие важные проблемы обсуждаем…

— Оставь нас, староста, — еще раз попросила старуха. — На четверть часа оставь. Ты же знаешь, в этой комнате я рожала моих детей — девять человек их у меня было. На месте того железного ящика стояла кровать, на ней болели, а потом умерли четверо моих сыновей. И муж мой на ней умер. Он еще плуг тебе по весне одалживал, помнишь?..

— А ну-ка уматывайте отсюда! — грозно Заорал Оданжиу.

— Нет, — сказала старуха. — У меня уже нет времени.

Она обошла стол и опустилась на стул, обитый тканью в мелкий цветочек. Оданжиу отступил.

— Спой мне, Еремия. Мою песню.

Еремия сложил ладони у рта.

— Та-та-та-там… та-там, — полились печальные звуки.

— Нет, — сказала старуха, — другую. — И засипела: — Ой, Бузэу, Бузэу…

Еремия уронил руки и с ужасом смотрел на нее. Скрипучий голос старухи словно обволакивал его, это был голос реки, болот, ветра, звериных нор. И он, потрясенный ее горькой песней, запел сам, и старуха скорбно улыбнулась.

Долго пел Еремия, а когда закончил, старуха откинулась на спинку стула, перекрестилась и сказала шепотом:

— Благодарю тебя, господи!

Глаза у нее широко раскрылись, голова упала, и в уголке рта выступила белая пена. Кусок хлеба, что дала ей жена начальника станции, выскользнул из-под платка и упал на пол, за ним покатился ломоть Еремии.

— Вы что, с ума сошли?! — выпучив глаза, закричал Оданжиу.

— Она уже не может сойти с ума, — ответил Еремия. — Она умерла.

Он пошел было к стулу, но Оданжиу сгреб его за ворот и со всего маху ударил кулаком по лицу. Еремия покачнулся, упал на одно колено. Оданжиу потирал костяшки пальцев. Волосы у него растрепались, прилипли ко лбу.

— Я не хотел… Нехорошо это… Из себя вышел, не совладал, — сдавленно бормотал он. — Поднимайся давай, ладно…

— Мне и в голову не могло прийти, — извинялся Еремия. — Она взяла меня с собой, но не сказала зачем.

— Врешь, змееныш! — снова рассвирепел Оданжиу. — Врешь!

Еремия не оправдывался. Неуместная мысль вертелась у него в голове: здесь, держась за эти стены, я учился ходить, падал, стукался, и у меня болела голова… ой, как болела!.. Он утер рот рукавом, поднял на руки старуху, стараясь не смотреть в ее остекленевшие глаза, и, пошатываясь, вышел во двор.

Охотника уже не было. Далеко у реки бегали ребятишки и с криком волокли по воде вдоль берега корягу.

Оглушенный, Еремия стоял, не зная, что делать дальше. Наконец нетвердыми шагами он направился к лодкам, опрокинутым вдоль забора. Резкая боль обжигала губы. Он вынул платок и осторожно прижал ко рту, пытаясь унять стекавшую на подбородок кровь. Потом с поля налетел ветер, хлестнул каплями дождя, и тогда Еремия вытянул шею и подставил лицо ветру. И дождь омыл ему голову, напоминающую голову молодого волка, красивую, но какой-то непрочной, слишком хрупкой и дикой красотой.

1967

Заброшенная сторожка

В 1956 году после окончания университета я был назначен учителем румынского языка в село, затерявшееся посреди Бэрэгана. По вполне понятным причинам в этом рассказе я не буду упоминать его настоящего названия; назову его Тихое Озеро. Итак, однажды вечером в конце августа я прибыл к месту моего назначения.

Узнав о моем приезде, преподавательский состав Тихого Озера отправил одного из учителей встречать меня на вокзале, и не успел я ступить на перрон, освещенный подслеповатым фонарем, вроде тех, что мастерят детишки из полых арбузов, как услышал крик:

— Учитель Чернат! Кто здесь учитель Чернат? Пожалуйте сюда!

— Я! — вырвалось у меня, и я двинулся к колодцу, от которого доносился голос.

Встречавший меня приехал на двуколке и теперь пытался дотянуться до поводьев, упавших под ноги лошади. Над колодцем, щелкая, точно клюв аиста, вращалась деревянная вертушка.

— Я Чернат, — повторил я, подходя совсем вплотную.

— Очень приятно, Санду Букур меня зовут. Извините, не помог вам с багажом: коняга уж больно норовистая, стоит отойти от нее, она тут же — раз! — на землю. У нее стерта холка, эти кретины так уделали хомут, что шов ей натер холку, вот она чуть что — и валится. Ну, кладите сундук сзади и садитесь. А пальто и плащ можно держать на коленях.

Это был высокий, худой молодой человек с тонкой полоской усов под острым носом. Говорил он со мной так, словно бы я и сам прекрасно все знал — знал, например, что сбрую лошади «уделали» настоящие кретины. Я кивал, поддакивал и тем временем с любопытством его разглядывал.

На нем была желтая футболка с красным воротом и манжетами и такие широкие, присборенные брюки, что казалось, будто на каждой ноге у него по юбке.

— Ну вот и вожжи, — сказал он немного погодя. — Посмотрим теперь, уважаемый Черкез, на что ты способен! — Он вывел лошадь на дорогу и прыгнул на сиденье по левую руку от меня.

Я поворотился к нему и сказал, что начальник учебного отдела просит учителей Тихого Озера снять архив с чердака школы.

— Говорит, чтобы прямо сегодня, — настаивал я, — а то завтра может нагрянуть инспекция из районной пожарной охраны.

— Да? — рассмеялся Букур. — Он просто круглый болван, это я вам точно говорю!

Он извлек кнут с кожаным кнутовищем и хлестнул лошадь.

— Но, но, Черкез, рысью, рысью! Да нет, я ничего против него не имею, он хороший парень, но иногда превращается в круглого болвана. У нас на чердаке одни совы. Чего вы смеетесь?

Над начальником, — ответил я. — Он сказал мне, что я хороший парень. К чему бы это? Как-то странно. Когда стали прощаться, похлопал меня по плечу и говорит: «А знаешь, ты мне нравишься. Потому я и стал звать тебя на «ты». И разрешаю тебе, когда мы тет-а-тет, звать меня по имени — я не обижусь. Конечно, если нет посторонних».

— Банный лист! — подхватил Букур. И переменившимся, злым голосом добавил: — До того, бывает, разберет его к кому-нибудь любовь, стиснет в объятиях — не знаешь, как отделаться от его любви-то.

Я с удивлением заметил, что разговор рассердил его, и переменил тему.

— Расскажите мне про ваше село. Какое оно, Тихое Озеро? Название красивое. Мне нравится. Я слышал, оно электрифицировано и будто скоро войдет в строй радиостанция.

— Оно как овчарня без собак, — буркнул учитель и тут Же, наклонившись вперед, крикнул: — А ну, давай, пошел, Черкез, заснул ты, что ли?!

Я оставил его в покое и перевел взгляд на жнивье по обеим сторонам дороги. У виноградника под белыми акациями в ночной мгле какой-то человек пытался поймать коня. Конь, испуганный неведомо чем, не давался, и человек подзывал его посвистом, подставлял ему перевернутую вверх донышком шляпу, делая вид, будто она полна зерна.

Потом жнивье скрылось из виду, и дорога побежала, стиснутая, как стенами, двумя рядами акаций. Когда мы вновь вырвались на простор, я увидел, что село рядом. Впереди, почти белая от лунного света, высилась церковная колокольня. Вскоре мы уже ехали по освещенной фонарями большой улице, обсаженной тополями. Нас с гиканьем встречали парни, высыпавшие к заборам — хороводиться с девчатами.

— Ну погодите, вы у меня дождетесь! — пригрозил Букур. — Нет на вас угомона! — И он сердито хлестнул лошадь.

Когда подъехали к школе, Букур передал двуколку человеку, который, покуривая, ждал у мостков, и мы вошли в дом, где жили учителя. Там в ожидании нашего приезда собрались человек семь-восемь.

— А вот и наш новый апостол, — сказал Букур, подталкивая меня сзади.

Растерявшись, я остановился посреди комнаты, не выпуская из рук багажа.

— Теперь, девушки, — обратился он к трем молодым девицам, что сидели на кровати и у стены, увешанной картинами— очевидно, произведения учеников старших классов, — теперь, девушки, надеюсь, вы успокоились. Как видите, он не хромой, не кривой и не горбатый. Имейте в виду, — повернулся ко мне Букур, — с самого обеда, с тех пор как нам позвонили, что вы едете, и вот до этой самой минуты девушки наши сидели как на угольях. «Как ты думаешь, какой он? Может, даст бог, и к нам приедет хороший парень!» На «ты» они вас сразу не назовут, как мой братец — ведь этот умник начальник мне братом доводится, — но что будет твориться с завтрашнего дня, за это я не отвечаю!