Дураки

В том смысле, что нужны были люди, не испытавшие страха и не развращенные подчинением.

— Ну а чтобы от всего этого избавиться, обратите внимание, что как человек воспитанный я не употребил здесь термин «бардак», должно вырасти поколение людей, которые даже не слышали, что такое социализм.

— А если не вырастет? — вызывающе спросил депутат из провинции. — Это я к тому спрашиваю, что в простом народе, как вы, наверное, знаете, вашей революции не больно жаждут. Вы только правильно поймите мой вопрос. Простые люди ведь не хотят, чтобы рушились идеалы. Надо их как-то сохранить...

Ягодкин начал понимать правильно. Но с трудом. На помощь ему пришел профессор Шмель:

— Боюсь, что вам придется как следует потрудиться, чтобы такое поколение не выросло.

— Кто он, этот любознательный мерзавец? — спросил Ягодкин у Месникова, когда они выходили из зала. Месников улыбнулся.

— Шурик Лукашонок... Интересный хлопец. Рвущийся. Реставратор. Он у нас лидером новой парламентской группы «Коммунисты за демократию». В Народном фронте его считают отъявленным коммунистом, а для партийных он предатель и отщепенец.

— Такие обычно далеко идут...

— Да он у вас в Москве с самим Горбачевым встречался. Хотите, познакомлю?

Ягодкин дипломатично отказался:

— С удовольствием, но уже пора на вокзал.

Пока строили дорогу, Дудинскас в правительственной резиденции сочинительствовал, борясь с кризисом.

Метод работы он выбрал простой — настриг. Он ему был хорошо известен еще с тех времен, когда газетчиков вывозили на цековские дачи и заставляли писать доклады для партийного начальства. Инструмент привычный: ножницы и клей. Фразы и абзацы так и кочевали из одного доклада в другой.

Дудинскас вообще любил работать ножницами и клеем. В кино это называется монтаж. Больше всего ему нравилось запираться с режиссером Юрой Хащом в монтажной, составляя отснятые куски фильма, когда от неожиданного соседства вдруг возникает новое содержание. Вот делали фильм о новациях в сельском хозяйстве, о комплексах, а Хащ настоял вставить кадры с Орловским, а потом разгон митинга.

Вставили. Милиция со щитами и дубинками, в касках, потом животноводческий комплекс. И вопль толпы: «Вандея! Вандея!» — на фоне мирно жующих бычков на откорме.

Сейчас даже проще. Нарезал ножницами готовые абзацы и из старого варианта программы, и из того, что Селюнин недавно для Татарии писал; еще из замечаний москвичей пошли целые куски, кое-что пригодилось из их статей... Смонтировал, сложил, вычитал, поправил, кое-что поменял местами, придал видимость остроты. Все в нормальном современном русле. Чтобы в нем удержаться, Дудинскас, сокращая текст, руководствовался простым условием: оставлять только то, что не могло бы навредить «Артефакту». А значит, и остальным...

«...Внести в Гражданский и Уголовный кодексы изменения, устраняющие все препятствия на пути предпринимательства».

Это Миша Гляк, прослышав, до Дудинскаса дозвонился и попросил вставить про Уголовный кодекс.

«...Обеспечить равные условия снабжения, предоставления кредитов, ценообразования, налогообложения для предприятий всех форм собственности».

«Решительно осуществлять приватизацию госпредприятий... Это невероятно сложная задача, причем не только экономическая, а скорее даже психологическая, требующая коренной ломки сознания каждого: и рабочего, и специалиста, и министра. Каждого, кому предстоит стать человеком нового качества: хозяином дела...»

Вот и написалось. Но Виктор Евгеньевич не рассчитал своих сил. Стремясь уложиться в сроки, пыхтел без передыху, выжимал не по три, а по пять-шесть страниц в день. И в конце концов пережал, сломался, зашел в тупик.

Как-то подправил, подсократил, вычистил — получилось восемнадцать страниц. А дальше — хоть застрелись. Ни сил, ни времени на концовку не оставалось.

Тут позвонил Капуста:

«Вези. Будем смотреть, что получается».

«Еще два дня», — взмолился Дудинскас, но нетвердо. Никакой уверенности, что за эти два дня он сможет завершить работу, у него не было. Правда, написанное Надежда Петровна уже перепечатала набело...

Капуста сразу почувствовал слабинку:

«Вези, что есть. Ждем к шестнадцати ноль-ноль».

Виктор Евгеньевич приложил в конец рукописи последние три страницы, взяв их, не глядя, из прежней, забракованной москвичами программы.

Надежда Петровна посмотрела удивленно.

— Ладно, печатайте, потом прочтется, выправится...

Без пяти минут четыре он уже входил в кабинет премьер-министра Михаила Францевича Капусты. Вместе с Месниковым. Больше Капуста никого не позвал.

— Давайте вашу болванку.

Михаил Францевич взял — не взял, а выхватил — листки и, водрузив очки, прочел название:

«Республика может выйти из кризиса».

Довольно крякнув, принялся читать.

«Интересы национального спасения требуют от нас оставить нерешительность и последовать здравому смыслу и экономической логике. Необходимы чрезвычайные шаги, которые позволили бы Республике продержаться на гребне, не оказаться затянутой в общую воронку, не скатиться к полному развалу и нищете...»

Читал премьер-министр громко и с выражением, почти декламировал. Ни разу не сбившись, несмотря на то что читал с листа. После каждого абзаца удивленно поглядывал на Дудинскаса поверх очков, от видимого удовольствия все больше распаляясь.

«...Сегодня вопрос выжить или не выжить — это вопрос веры в избранный путь крынку, без которой невозможна мобилизация сил. Вопрос доверия к власти...»

— Красиво излагает, писака.

Не дочитав страниц четырех, Капуста заглянул на последнюю:

— Двадцать две, как в аптеке.

И тут же потянувшись к селектору, отдал помощнику распоряжение:

— Главных редакторов всех республиканских газет зовите сюда немедленно. Хоть из-под земли... И пусть подзадержат работников своих редакций. — Повернулся к Дудинскасу, не замечая его попыток протестовать: — Будем печатать слово в слово. На завтра.

— Может быть, стоит показать в ЦК? — осторожно спросил Месников.

— Перебьются, — отрубил Капуста, раздраженно скривившись, потом пояснил, как бы себя уговаривая, успокаивая: — Им сейчас не до этого. Они, — передразнил, — «свято следуют принципам». И спасают партийную собственность... Ничего, прочтут в газетах.

— А как же с москвичами? — все-таки вставил слово Дудинскас.

Выйдя из-за стола, Михаил Францевич Капуста подошел к Виктору Евгеньевичу и крепко пожал ему руку:

— Спасибо. Будут вопросы — обращайтесь. Это вам зачтется.

— Будет скандал, — пролепетал Дудинскас уже на пороге.

Но его не слышали. Капуста с Месниковым уже обсуждали другие, не менее насущные дела. С кризисом было «покончено».

Назавтра, купив свежую газету, пробежав глазами текст и добравшись до финала, Виктор Евгеньевич содрогнулся. Это был кентавр, некое чудовище с головой женщины, но хвостом и копытами коня.

Как и было велено, никто не поправил ни слова. Ко всем рыночным призывам Дудинскаса, ко всем щедро розданным им обещаниям немедленной либерализации экономики был подверстан (его собственной рукой!) дубовый текст концовки:

«Предоставить органам управления право регулировать размещение заказов... усилить жесткий контроль за ценообразованием... снимать с работы руководителей за самовольное применение договорных цен... запретить предприятиям расчеты валютой...

Принять меры... пресекать саботаж... смещать руководителей... привлекать к уголовной ответственности...»

Короче, шаг в сторону — расстрел. Дудинскас подумал, что этой концовкой его и расстреляли. Точнее, он сам себя расстрелял.

Но никакого скандала не произошло. Вообще никакой реакции не последовало. Из чего Виктор Евгеньевич понял, что его «шедевр» не дочитал до конца не только Михаил Францевич Капуста, но и вообще никто. Кроме Вовули Лопухова, который прочел все до последней строчки и протянул обескуражено: