Эпизод из жизни ни павы, ни вороны

— Владимир Сергеич! Что такое завещание?

Он вернулся уже шагом, не совсем довольный тем, что завещание не живой образ. Если это только бумага, то отчего же из-за него беспокоиться? Впрочем, скоро был найден выход из затруднения. Степка сбегал к Прошке и потребовал большой лист бумаги и уголек. Сережа написал на нем крупными буквами: «Завещание», защемил в палку и прикрепил, в виде знамени, к пушке.

— Теперь, Степка, беги в дыру и спрячься. Я буду стрелять, а ты не сдавайся!

«Дырой» называлась широкая щель между двумя поставленными стоймя плоскими камнями, в углу решетки. Это был прежде стол, но верхнюю плиту сняли.

Сережа забарабанил, затрубил, закричал, взял Тальника за ошейник и торжественно направился к дыре. Скоро туда полетели ядра, пули, картечь; облака порохового дыма, то есть пыли, покрыли поле битвы и сильно загрязнили лицо генерала. Труба не переставала звучать, барабан издавал оглушительный гром, но Степка не сдавался.

— Хочешь завещания?

— Не буду!

— Степка! Я ж тебе говорил — не сдавайся! Говори: не хочу я завещания, потому что мне всё равно, я не признаю ничего святого…

— Будем лучше в бабки играть или в лошадки. Я теперь умею, как иноходец, бегать.

— Нет, брат! (Степка! спрячься же назад в дыру!) Меня ты не надуешь! Не умел карьеры сделать — сам виноват!

Степка выслушал длинную и нелепую речь, наконец сдался и принял завещание, которое и поместилось в дыру. Потом он превратился в иноходца, а генерал в кучера, потом и лошадь, и генерал играли в бабки. Это была единственная игра, введенная Степкой. Он затевал было также лешего, ведьму, змия и так далее, но Сереже это не понравилось, потому что в таких играх он не мог командовать.

Сережа подошел к учителю, снял вооружение и расположился около.

— Скоро заниматься будем, Владимир Сергеич?

— Через полчаса. Устали?

— О, умираю от усталости!.. Степа! поди позови Прошку; скажи, чтоб взял щетку и почистил меня. Андрею скажи, чтоб приготовил мне воды умыться…

— Э, да что ж это, батюшка! — заметил Владимир Сергеич, — пачкаться сами умеете, а чистить других заставляете?

— А то как же: самому чиститься? — Сережа привстал и повернул к нему голову. — Да я не умею, и maman была бы недовольна. Какой вы смешной, Владимир Сергеич!.. Зачем же бы у нас прислуга была, если бы мы всё сами делали?

В его голосе было столько убежденности и правды, что Владимир Сергеич почувствовал себя неловко.

— Может быть, вы и правы, — сказал он через минуту словно про себя.

— Вы сердитесь, Владимир Сергеич? — Сережа подошел к нему, обнял за шею и начал тереться щекой, как это делают кошки.

— Что вы! За что мне сердиться? — Он поднял спустившиеся на лоб курчавые волосы Сережи и поцеловал его; потом вдруг чего-то сконфузился, отвернулся и замолчал.

Сережа лег на спину и стал глядеть на облака с видом серьезным и важным. Этот мальчик и его учитель-юноша были два совершенно различных мира, симпатичных друг другу просто как люди, и непонятных, даже ненавистных как члены несходных нравственных видов. Владимир Сергеич был «студент-естественник», долго заявлявший в газетах о своем желании получить урок и о согласии «в отъезд». Сколько-то, подумаешь, противоположных миров бывает в самом маленьком человеческом обществе! А между тем большой мир природы обнял их с одинаковою любовью, двигался, жил и о чем-то торжественно мыслил. Ветерок ласково щекотал и нежил, мягкие краски и переливы тонов окружающего ландшафта приятно ласкали глаза, по небу неслись «жемчужною цепью» тучки, которым «чужды страсти и чужды страданья» и которые поэтому с равным сочувствием готовы выслушать и гонимого поэта, и никем не гонимого, но постоянно рвущегося куда-то «студента-естественника, желающего получить урок и согласного в отъезд».

— Что такое специалист, Владимир Сергеич?

— Человек, исключительно занимающийся какой-нибудь наукою, искусством или ремеслом. А что?

— Так…

Он думал о брате и вовремя спохватился, что мешать постороннего человека в семейные дела не подобает.

— Что я вам скажу, Владимир Сергеич?

— Ну?

— Только вы не будете смеяться?

— Посмотрим, что скажете.

— Как бы это было хорошо, если бы люди не ссорились!.. Если б я был сильным-сильным завоевателем, как Тамерлан, то победил бы весь свет и сказал бы: сидите смирно, не сметь ссориться!.. Я всех, всех люблю! Когда я буду губернатором…

Он не докончил мысли, посмотрел на учителя и покраснел: ему показалось, что тот улыбается. Чтобы замять свою неловкость, он снова начал тереться об его лицо и грудь. А учитель между тем думал: «Люди! Много ли лиц называешь ты этим именем?»

Явился Прошка со щеткою. Сережа чистился в саду, чтобы по пути в комнату кто-нибудь не встретил его в грязном виде. У себя он умылся, переоделся и вышел в классную. Он готовился к экзамену. Учился Сережа шутя; всё давалось ему легко. Он жил в мире фантазий, опоэтизировал самые сухие «предметы» и потому не знал скуки при занятиях. Он не любил, если арифметическая задача связывала его своею определенностью и, оставляя числа и их взаимные отношения, самую задачу видоизменял по своему вкусу, часто выдумывая целые истории. Числа всегда были для него живые существа. Уменьшаемое — собрание добрых, великодушных индивидов, вычитаемое — группа жадных взяточников. Единицы — мужики. Они очень бедны, потому что ленятся работать и предаются пьянству; живут в грязных избах, почти без мебели, почти без окон, без занавесок и так далее. Они приходят к таким же беднякам, из общества уменьшаемого, и просят подачки, хотя это, наконец, подло, потому что у тех тоже не больше… Возникнет разговор, робкий и заискивающий с одной стороны, наставительный и смелый с другой. «Поделом, мол, вам! Что пьянствуете, отчего не сберегаете?» и так далее. Но это ни к чему не приводит, так как у тех тоже выглядывает шило из мешка. Впрочем, они по крайней мере ведут себя благородно и ни у кого не просят. В конце концов дело улаживается при помощи займа у десятков. Здесь уже замечается некоторое довольство; на окнах простенькие занавески, мебель, хотя без пружин и ситцевая, но все-таки мебель и прочее. Миллионы блестят и сверкают огнями радуги: они осыпаны бриллиантами, едят на золоте, спят на золоте, сыплют благодеяния направо и налево и все-таки остаются богаты.

Вот так жизнь! Грамматика тоже населена была своеобразным людом. Подлежащее — смиренный малый, спокойно занимающийся своим делом или ничего не делающий и даже не подозревающий, что там, в предложении, об нем говорят. Но в его спокойный быт скоро вторгаются разные посторонние элементы и поднимают кутерьму. Определения окружают его опекунскою толпою, обстоятельства принимаются сплетничать о сказуемом, предлоги и союзы шныряют взад и вперед со своими лакейскими услугами — словом, получается нечто сложное, что довольно трудно разобрать…