Рассказы

Как-то раз в воскресный день Сережа торопится на свидание с Катей.

Встреча – у Большого театра. Он бреется, душится одеколоном, надевает чистую рубашку, чистит башмаки. Дверь в его комнате нараспашку. Сережа носится из комнаты в кухню, из кухни в ванную…

Кричит громкоговоритель. Женщины стирают, готовят, дети мешаются под ногами. Несколько ребят у старика в комнате. У них шахматный матч.

Старик выигрывает.

Ольга заходит в раскрытую комнату Сережи, видит разбросанные вещи, книги, на стене на гвоздике – ключ.

Наконец Сережа готов. Он еще раз глядится в зеркало.

Он не может найти ключ, гвоздик пуст, и комната остается открытой.

Он выскакивает из подъезда. К подъезду подкатывает черная машина. Из нее выпрыгивает военный в ремнях, берет под козырек, что-то говорит.

Сережа идет к машине. Из окна кухни на него смотрит Ольга. В это время по громкоговорителю объявляют о войне с Финляндией.

Катя ждет у Большого театра.

Сережу мчат к полигону, над которым на бреющем ноет самолет…

Прождав часа два, Катя, принаряженная, в белом воротничке, в туфлях на каблуках, медленно уходит от Большого.

Она подходит к подъезду, где живет Сережа, смотрит вверх на его окно. Ольга смотрит на нее из окна своей комнаты. Катя берется за ручку подъездной двери, Ольга выбегает из комнаты. Ее мать в это время гладит, отец – читает газету. Мать кричит: "Оля, ты куда?" – но дверь за Ольгой уже захлопнулась.

Катя входит в квартиру. Женщины вешают в кухне белье. Коридор пуст.

Катя подходит к двери парня. Стучит. Сильнее. Дверь приотворяется.

Катя входит. В постели парня лежит голая Ольга. Катю она нисколько не пугается. Одеялом закрывается не спеша. И говорит Кате приветливо: "Здравствуй. Ты к Сереже? Он в магазин побежал. Я чего-то мороженого захотела".

Не помня себя, Катя идет по солнечной улице. Лицо ее ужасно.

На другой день она заходит в кабинет к главврачу и подает ему заявление с просьбой послать ее медсестрой в Финляндию, на войну.

"Да как же мы без тебя?! – восклицает главный врач. – Меня больные убьют, если я тебя отпущу".

На войне от маленькой хрупкой Кати большая польза. Она вытаскивает раненых из-под обстрела, огромных мужиков, в мороз, по снегу.

Перевязывает под вой снарядов. Когда она входит в лазарет, лица светлеют. Она пишет солдатам письма под диктовку, поет им песни, рассказывает истории из книг, как помнит.

"Здравствуй, Катя. Что же такое случилось? Я ничего не понимаю. Где ты? Почему не отвечаешь на письма?.." Карандаш замирает. Карандаш в руке Сережи. Сережа – в землянке, на войне, в Финляндии. Он – лейтенант. "Тревога!" – врывается солдат. Сережа бросает карандаш, хватает со стола летный шлем.

Он бежит за солдатом к самолету. Ревут моторы, крутятся пропеллеры, земля встает дыбом от взрывов. Самолет взлетает.

В небе. Идет на врага. Бьет из пулеметов. Враг отвечает. Сережа ранен. Самолет дымит. Идет на таран. Сосны смягчают падение.

"Сестра, в операционную!" Катя бежит на зов. На стол кладут раненого. Это Сережа.

И вот он сидит на крыльце лазарета с перебинтованными головой и рукой. Все очень мирно. Иногда только проревет самолет. Снег упадет с сосны. Катя идет с ведрами, полными воды. Сережа встает ей навстречу. Он хочет взять у нее одно ведро, но Катя не дает. "Тебе нельзя еще тяжести!" Но он все-таки отбирает ведро. Идет за ней по тропинке к лазарету, поднимается за ней на крыльцо, входит в дом, идет по коридору к печке, на которой – чугунный котел. В него Катя опрокидывает свое ведро, затем – Сережино. Поворачивается. Сережа к ней наклоняется и целует. "Сережа". Катя закрывает глаза.

Грузовик, в который забираются выздоровевшие бойцы.

Катя и Сережа стоят и молчат. Сережа в полной форме, в ремнях, с оружием. Все уже в грузовике, ждут только его. Он – смотрит на Катю.

"Напишешь?" – "Напишу". – "Дождешься?" – "Дождусь". – "Не забудешь?"

– "Не забуду". – "Если не забудешь, буду жив!" Гудит грузовик.

Сережа отступает от Кати. Бежит. Тянутся руки, помогают ему взобраться. "Сережа!" – кричит Катя. Машет ему рукой в варежке.

Все.

Я записала сценарий так, как запомнила. Без подробностей. Самое важное. Так, как вчера рассказала автору. Он вдруг попросил. Он сказал, что хочет понять, как запомнилась мне история. Если я что-то перепутаю или выдумаю, не важно. Он даже может изменить из-за меня сценарий. Мы сидели в углу на студии, на нас никто не обращал внимания, он курил и слушал меня, опустив голову.

‹Не датир.›

Актера, который будет играть Сережу, еще не нашли. Актриса с красными волосами будет играть противную соседку. Мне кажется, что я ничего не смогу сыграть, ничего. Я заболею от страха.

Забыла написать, что после самого первого чтения у режиссера на квартире было еще обсуждение. Сидевшие на стульях мужчины сказали, что старика надо сделать старым большевиком, объяснить, что моя Катя

– сирота, про Сережу объяснить, что он сначала был рабочим, а потом уже выучился на конструктора. Голую Ольгу показывать нельзя. Но я в своем пересказе ничего этого делать не стала. Еще они тогда сказали: сомнительно, чтобы конструктор военных самолетов жил в коммуналке, так, что в его комнату любой может войти. И что его отпустили на войну; конструкторами так просто не бросаются. В конце концов решили оставить как есть, авось не придерутся.

‹Не датир.›

Сегодня я училась делать уколы. И мне сказали, что из меня выйдет отличная медсестра. У меня хорошие руки и правильный душевный настрой. И больные не сомневаются, что я настоящая медсестра. На самом деле никаких способностей к медицине у меня нет, но я чувствую себя Катей, у которой есть способности. И еще чувствую, что все идет в моей жизни так, как надо. Правда, пока нет съемок, а съемок я боюсь. Боюсь, что включат прожектора, скажут "мотор", а я онемею, ослепну и застыну статуей.

‹Не датир.›

Я встречаюсь с автором. Осень еще теплая, дождей нет, и мы ходим по улицам. Но чаще всего идем в Сокольники или в Парк культуры. Он покупает мне мороженое. Многие аттракционы уже закрыты. Мы заходим в дальние аллеи, сидим, разговариваем. Листья падают. Это совсем не похоже на ухаживание. Он старше меня лет на двадцать. Но не в этом дело. Хотя он в меня влюблен. Но не в меня все-таки, а в ту Катю, которая из меня как-то вышла. И он, глядя на меня, видит ее. И о ней со мной говорит. Даже не затем, чтобы я лучше поняла образ, а затем, что ему хочется о ней со мной поговорить.

Он очень странный человек. Очень разный. То бритый, то не бритый. То красивый, то уродливый. То разговорчивый, то молчаливый. Он женат, но тоже как-то чудно. То забудет, как его жену зовут, а то вдруг начинает мне рассказывать о ее детстве.

Режиссеру пока не до меня. Ищет других актеров, художника-постановщика, пишет режиссерский сценарий. Пробы со мной снимать не стал, сказал, что пробы не нужны. А вдруг ошибся? Вдруг нужны?

Я ничего не написала маме про то, что буду сниматься в кино. Девочки в институте, конечно, знают. Но я ухожу от вопросов. Я вообще как-то замкнулась. Я не представляю себе, какой должен быть Сережа, как вообще все должно быть. Да, забыла сказать, что все-таки пересказала сценарий немного по-своему. Но автор не сказал, что я переменила, сказал только, что ему это понравилось и он переделает в сценарии по-моему. Как я ни просила, так и не выдал, что.

‹Не датир.›

Все уже готово для съемок. Нет только Сережи.

‹Не датир.›

Я повсюду готова его увидеть. Я, как охотник, все время настороже.

Ребята в институте, ребята на улице, в магазинах… Неужели его нигде нет на свете? Тогда и фильма не будет. Из известных актеров никто не годится. Режиссер объявил, что будут сниматься начальные сцены в больнице и сцены на войне, где Сережи нет.

‹Не датир.›

Сегодня был первый съемочный день. Поначалу я не могла забыть о камере. Но так как все надо было делать по-настоящему – разговаривать с больными, колоть уколы, перевязывать, давать лекарства, – я взяла себя в руки. Говорят, что нам долго не давали разрешения снимать настоящих больных. Но больным, по-моему, нравится. Отвлечение все-таки.