Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

Огромное, безбрежное озеро сливалось с низкими серыми тучами. Стал на берегу. Шел дождь. Вспомни­лась Тереза, смелая женщина, повел рукой по щеке и услышал вдруг:

— Эх, разнесли, разрушили, но ничего...

Оказалось — Александро. Присев на доску, он смо­трел в воду. Доменико передернуло: у озера, в тумане, один на один с полоумным!

— Думаешь, я вправду ненормальный? Нет. Тебя До­менико звать?

— Да.

— Хорошее имя.

Безотчетно пощупал карман и почувствовал себя уве­реннее — переполнен был золотом.

— Видишь доски? — сказал Александро, а Доменико оглядел его латаный-перелатаный плащ, и страха как не бывало. — Кто-нибудь спьяну развалил, не станет трезвый разрушать то, что может ему пригодиться. Лю­ди укрывались тут под навесом, дожидаясь корабля, и вот развалили. — Взглянул на Доменико и добавил: — Не печалься, я новый построю, а вообще, нравится наш город?

— Не знаю, — равнодушно ответил Доменико, мок­ший под дождем.

— На, — Александро протянул ему зонт, — совсем за­был, — и раскрыл для себя другой. — Присядь, чего стоишь...

Того набитые карманы мешали, с трудом присел на мокрую доску и с удовольствием вытянул ноги, раскрыл над головой зонт.

— Я очень люблю сказки, — сказал Александро и опу­стил зонт на голову, освобождая себе руки. — Хочешь, расскажу одну? О травоцветном человеке.

— Валяй. Все равно нечем заняться.

Они сидели рядом, устремив взор на слившееся с ту­маном озеро...

ЗИМНИЕ ИГРЫ

Краса-горожане любили веселиться, из закрытых окон голубых и розовых домов часто вырывался смех, но в тот вечер омраченные пасмурным небом люди были почему-то раздражены, сидели по своим домам, в гости не ходили. В тот вечер даже ужин не имел вкуса, не ра­довал. Именно тогда Винсенте впервые повздорил с мо­лодой женой, а уловив на себе укоряющий взгляд Анто­нио, зло придавил пальцем на столе воображаемого муравья; в соседнем же доме уже привычно, без стеснения, бранились супруги, не первый год жившие вместе; мужчина открыл шкаф, с полки что-то слетело. «Что за проклятье! — накинулся он на жену, — почему все падает и валится?!» — «Значит, так нужно...» — огрызнулась женщина, замешивая тесто. «Что нужно...» — «Отлично видишь, что там лежит...» — «А ты не видишь, что не вмещается! Захламила все...» — «Купи второй шкаф, кто тебе мешает...» — «На что купить, на что?..» Даже Тулио не тянуло пить, и Артуро рычал на жену и детей: «Сами гроша добыть не можете! Разинули рты, подавай им...» Где-то еще один отец семейства кричал на жену: «Уйми наконец сосунка, вопит и вопит!» — «Все плачут, все та­кие, и ты вопил...» — «А ты почем знаешь — грудным ме­ня знала? Будь проклят день, когда повстречал те­бя...» Дуилио, такой, каким был, ни разу не вспомнил в тот вечер свое: «Не уноси стакан с родника!» — а если бы и вспомнил, наверняка подумал бы: «Вдребезги разо­бью...» Цилио, встреть он Розину — ту самую, что в ро­ще, помните? — прошел бы мимо, будто и не видит. И даже Эдмондо в тот вечер живо переводил взгляд со стены на стену... Раздражали тусклые фонари, и спать за­валились рано, но уснули поздно, крутились и вороча­лись в постели, и если б позже, когда все поутихли, кто-либо заглянул в безмолвные дома краса-горожан, край­не поразился бы — все лежали ничком, лицом в по­душку.

А страж ночи Леопольдино брел по первому снежку, по-настоящему снег повалил уже за полночь, поглощая тепло мостовой и неуловимо сверкая в лучах фонаря. Чистый, бодрящий воздух вдыхал ночной страж, приши­бленный, прибито сгорбленный. Падал снег — у ног его явный, белизну излучавший, лиловый во мраке, сине-ли­ловый, а вдали — темнотой приглушенный и все-таки белый, безукоризненный. Был снегопад, о как снежило, невесомо ложился на крыши, падал снег, тут и там вы­светляя деревья; спали люди, прижимаясь щекою к ладо­ни, и только страж ночи Леопольдино брел по изви­листым улицам, и прозрачным был воздух, и вольным, сквозящим, — нет, не мог он воскликнуть привычно: «Два часа ночи...» Не лились больше звуки даже из окна того человека с затаенной улыбкой, не звучал инструмент — в этот снег, снегопад, притаились, попрятались птицы; сне­жило, снег падал обильно, весомо и так невесомо. Все было безмолвно, объято безмолвием первого снега, и лишь шелестели, казалось, снежинки, засветившись, разросшись в скупо льющемся свете из какого-то до­ма, — снежило. Падал снег, молча брел ночи страж. Все вокруг было подлинным, трепетала вокруг правда бело­го, первого снега, и обманщик Леопольдино, на часы хоть и вовремя глянул, промолчал, ничего не восклик­нул. Эх, чудесен был снег, но и в нем была грусть, сви­тая хлопьями, несказанная белая грусть. В целом городе, светлонарядном, один был Леопольдино и, склонясь, опустив фонарь, всмотрелся в свой след, вдавленный в бело-пепельный снег, а когда распрямился, расправил и плечи; он один бродил среди красоты, и исполнился гордости. Закинул голову — на лицо опускались снежин­ки. Раскованно, смело бродил до рассвета, выбелилось, высветилось все, и, словно желая разметать крошивший­ся сумрак, страж отбросил фонарь, полной грудью втя­нул вольный воздух и, зажмурясь, неожиданно крикнул: «Рассвело-о уже, выпал снег!»

Непривычную отраду испытывали, вырвавшись из белых снов, краса-горожане; открыли глаза и потянулись взглядом к окнам — странный свет наполнял комнаты. Босые, сонные кидались к окошкам — снег выпал, снег! Разом просыпались, и снег вспыхивал мириадами белых искр в изумленных глазах краса-горожан, а матери даже младенцев, потеплее укутав, подносили к окнам, и те глазели на непривычную белизну и, удивленные, не кла­ли пальчика в рот — одни видели снег первый раз, другие невесть в который, но радовались одинаково... Спешили на улицу, кто наспех поев, кто забыв про еду... В яс­ном свете дня весело кружились легкие ажурные хло­пья...

Потом все отправились к горкам, на высоких соснах пышно лежал снег, и стар и мал съезжали на санках, и так радостно, заливисто смеялись угодившие в сугроб с перевернутых санок. Встряхивали невысокие деревца, осыпая снегом друг друга, по макушку счастливые этим белым счастьем, и только Уго, юный безумец, бормотал ненавистно: «Красная кровь... красная, на снегу». Но его и не слышали в шуме веселья...

Завидев Доменико, Уго стушевался, скрылся куда-то, а Доменико, запахнув синий плащ, высокий и тонкий, шел, упоенный чистым воздухом, совсем таким, как в де­ревне, шел по первому снегу, по чуждому городу. «По­любуйтесь, полюбуйтесь, как очаровательно нисходят снежинки! — восторгался Дуилио. — Поистине достойно сожаления, что они не экспонируются в музее красоты! — И добавил: — Не уносите стакан с родника!» — «У-ух, не может не испортить все!» — вскричал, помрачнев. Алек­сандро, а юный краснощекий Джанджакомо, еще бо­лее подрумяненный морозом, возбужденно смотрел куда-то, и туда же смотрел Цилио, подобравшись, хищно нацелившись. На горку поднималась Те­реза.

Она поднималась уверенно, смело, и было явно: за­таив на уме озорство, — лукаво искрились ее зеленые глаза. Шла по оснеженной горке, чуть подавшись вперед, в бок уперевшись рукой и мерно махая другой — в лад шагам. И хотя была в длинной шубе и отцовских сапогах — взбиралась по склону легко, без усилий, грациозно пока­чиваясь. Теплый платок тугим узлом стягивал шею, сжатые губы еле сдерживали улыбку, упрямо западала ямочка на розовой от мороза щеке, и слегка трепетали тонкие ноздри.

Поднималась по склону Тереза, с головы до пят — женщина, источавшая женственность даже одетая, свое­вольная, а движенья хоть и резкими были, но прихот­ливые, обнажали, казалось, ее в глазах изумленных мужчин. По снежному склону сквозь снег шла Тереза, ни о чем не печалясь, молодая, счастливая. Добравшись до верха, остановилась, и ее обступили, окружили невольно. А она развязала платок, распахнула шубу, с силой топ­нула сапогом и вскинула руку. На нее удивленно смот­рели, а она перебрала по снегу ногами, застыла... А потом, вдруг ударив себя по бедру, подтянула плечо до щеки и раскинула руки, поднялась на носки, закружилась и так же внезапно замерла снова, прижимая пальцы к груди. И пока краса-горожане ошалело моргали, Тереза внезап­но подпрыгнула чуть, и все догадались — плясала... Пля­сала Тереза на первом снегу, одной ей понятным счасть­ем счастливая, исполняла неведомый танец, на ходу здесь придуманный, содрогалась вся в вихре движений, веки были опущены, улыбалась горькой улыбкой, и пля­сали, летели снежинки... Приминала, топтала сапога­ми снег, и странные взмахи руками так пленяли, прида­вали ей строгую властность — над другой бы смеялись... Окруженная всеми, плясала Тереза, дразня, восхищая, возмущая безмерно, да кто б ее тронул хоть пальцем — любовались... любили ее, ненавидели, ставшую в танце недоступно возвышенной, а она вдруг застыла, изнемо­женная, и, откинувшись чуть, словно б устало, вытянув руку, устремила к Доменико гибкие тонкие длинные пальцы и, не глянув, так сказала своим красивым низким голосом: