Бремя

* * *

«Что так расстроило тебя, прелесть моя? — думал Артур, когда после того, как разошлись гости, Ванесса в задумчивости ушла на террасу, — как будто во всем мире ты — одна. Как будто и меня нет рядом. Да не во мне дело, В тебе... только в тебе. Что бы я ни сделал для твоего счастья, для твоего спокойствия. Но что и как? Насколько было бы легче, если бы ты говорила со мной о том, что чувствуешь и что мучает тебя. Под силу ли мне твое молчание? Нужно, чтобы было под силу... Я понесу свою любимую на руках, если она устанет... Отдам и жизнь, если понадобится... Но, может, никакого отчуждения и нет. Просто она устала, было много людей. Ей скучно с ними. А со мной? Все-таки, как изменилось у нее лицо, когда Майкл представил своего друга. Андрей Стократов, так, кажется. Недавно из России. Странный, странный тип. Может, они были знакомы? Ведь, что он, в сущности, знает о своей жене? Как долго он знает ее? Год... Год, который важнее предыдущих тридцати пяти лет. Несса все поменяла. И жизнь, и его самого поменяла! Какую страшную власть она имеет над ним! Ее лицо, ее движения, ее душа, с которой он, в сущности, не знаком, к которой не может добраться, как ни старается. Но нужно терпение, и он готов терпеть. Но все же, как легко он подчинился этой власти! Но подчинение это желанно, хоть и тревожно. Что он был раньше и кем бы он стал без нее? Все тем же фланирующим по жизни одиночкой с временами пугающей неудовлетворенностью и пустотой внутри. Нет, завтра, все встанет на свои места. Она слишком чувствительна, а он чересчур тревожится о мелочах. Надо дать ей пространство для ее эмоций, дать ей быть самой собой. Хорошо, что он пригласил Майкла с этим русским. И она сказала, будто отсутствуя и думая о чем-то другом: «Конечно, будем рады»».

* * *

У Ванессы не нашлось предлога, чтобы отказаться от ужина вчетвером. И сейчас, в полдень, она сидела в пустой гостиной, глубоко погрузившись в воды печали своей. Та, прежняя, смотрела изнутри и укоряла. Или жалела, или презирала, или умоляла — невозможно было понять. Резное, в ажурной оправе, сверкающее зеркало напротив отражало бледное, почти восковое, с обострившимися за ночь чертами лицо. В нем — распутье дилеммы, пронзительная прозрачность — признак призрака. Немая неуловимость. Одно движение света, и образ преобразовался. Стал воздушным и сонным. Но вот тень пролегла от окна и подрисовала веки синим; потом задрожала и сломала форму лица, размыла черты. Перетекающая сущность... Что в ней настоящего? Как тяжела и опасна эта неустойчивость. Любая сила может овладеть, когда нет стержня. А может, это все — только в ее голове. Эластичность воображения поразительна... А явь? Тверда и трудна. И требует присутствия. Так, о чем же она думала? Да о предстоящем вечере...

Она наденет вишневое платье, как напоминание о вишневых венках прежней любви, и не посмотрит в глаза его, а только поверх их непривычной растерянности. Она будет — сама благосклонность. Теперь он у нее в гостях, теперь он — ищущий и жаждущий, а в ней — нет жажды и нет искания. И боль, даже если и не прошла совсем, уже глубоко, и ранит лишь при резких движениях судьбы, и там остается дремать, как измученный зверь, до другого часа, другой катастрофы.

Ванесса встала и приготовила четыре чайных прибора и себя к взглядам, вопросам, ответам, улыбкам, позам. Внутренний мир ее вступал в противоречие с внешним, но ведь и вся жизнь была сплошным противоречием, и как-то она справлялась с ним. Что один вечер? Что несколько часов в сравнении с вечностью? Кто будет горевать об этом через сто лет?

Теперь — не время думать. Не время вспоминать и сожалеть. Да было ли в ней сожаление? Вина была — не сожаление. Чувство вины — всегда, словно горячий укол в душу. Яд, разливающийся по твоему существу такими порциями, каких только достаточно, чтобы страдать, но не умереть. Сожаление же — всего лишь вялая попытка самооправдания. Нет в ней места сожалению, потому что вина разрослась и заняла территорию, опутала, как вьюн, заборы всего ее существа. И вот — свидетель ее позора, бывший муж, непроходящая ее боль, сегодня будет здесь, в одном с ней пространстве и измерении.

Ветер распахнул окна. Ванесса прикрыла сердце. Плотнее, чтобы сквозняк прошлого не остудил дыхания. Однако, как трудно не вспоминать, не ворошить...

Занявшись кухней и приготовлением легких закусок к столу, она попыталась отвлечься. Кажется, все, что нужно сделала, а маленькая стрелка настенных часов едва подползла к четырем. Почувствовав нервный озноб, она села в кресло и до пяти сидела в нем, сложив руки на груди и пытаясь согреться. О чем же ей так хорошо думалось утром? Да, о том, что все перипетии ее судьбы — лишь буря в стакане воды с точки зрения вечности, и через сто лет никто об этом не вспомнит и не станет горевать. Интересно, что будет с нею через сто лет, или с Андреем, или с Артуром, или с этой вот террасой, уходящей в небо? Кто будет жить здесь? Кто будет страдать? И куда денутся ее собственные страдания, ее боль и ложь? И страшно, и странно представить, что ничего этого, что так мучительно и важно теперь, уже не будет существовать? А может, будет? Но где, как, с кем? Верит же она, что где-то продолжаются Васса и Дед, и родители… Почему же невозможно ее продолжение и продолжение всего, чем она живет и дышит в этой жизни... Пять тридцать, шесть, шесть тридцать — наконец, трое мужчин, встретившихся где-то вне дома, вошли шумно, электризуя воздух вокруг и разбивая ожидание, и странное, внешнее спокойствие, как теплая шаль на плечи, вдруг опустилось на нее.

«Рада снова видеть вас, Майкл. Рада снова видеть вас, Андрей. Проходите. Будьте, как дома. У нас все очень просто».

«Да, в чем же ее перемена? Она совсем, совсем другая, — волновался Андрей. — Холодная, как красивая пластиковая фигура, и так же холодно в ее присутствии, будто в ледяное царство попал, и хозяйка — снежная королева». Как бы ему хотелось сейчас растопить этот лед. Заставить ее вспомнить их время, их раннее счастье. Таких сильных желаний у него давно не было. Завладеть ею снова, особенно сердцем ее, и снова лепить из него, как из мягкой теплой глины, лепить единственную свою защиту — убежище безусловной любви. Снова ощутить ни с чем не сравнимую податливость под пальцами...

...Вот он, этот человек, который когда-то мучил ее сердце, думала Несса, укладывая фрукты в вазу и чувствуя, как обида, почти злость поднимается в ней, вопреки ее внешнему спокойствию, вопреки ее усилиям казаться спокойной, — человек, ни во что не верящий и не ведающий сомнений. Хозяин жизни. И жизнь признает его власть и тащится по его пятам, как послушная старая собака. Когда-то и она так же следовала за ним. Любил ли он ее тогда? И, если любил, какая разрушительная была та любовь. Но и всякая любовь такого рода между мужчиной и женщиной — разрушительна. Она встречает их каждый день, потерпевших от любви, изуродованных ревностью, подозрением, комплексом неполноценности, невротическими амбициями, унижающим сексом или вынужденным, в смеси с озлоблением, воздержанием. Как далека она теперь от всего этого. И хорошо, что вышла из игры в романтически обставленную ложь, которую люди называют любовью.

...«Ну, вот видишь, как ты ошибался, — успокаивался Артур, глядя нежно и с нескрываемым облегчением на жену. — Посмотри, как светла она, и никаких признаков волнения, и глядит на русского даже без интереса, с вежливым равнодушием». Как нравилась ему в ней эта способность — хранить свои берега, соблюдать почтительную дистанцию между собой и другими, особенно, мужчинами. «Все-таки, я так счастлив с тобой, совершенство мое...».

А ведь когда-то он был ей близким, родным человеком, когда-то она и дня без него не могла прожить, но потом все понеслось, как ком с горы, думала Ванесса, и внутри у нее все рвалось от желания заплакать. В тот вечер, когда он в первый раз поднял на нее руку, хотел ударить, но она увернулась, и удар пришелся в стену, он повредил кисть — в тот вечер повредилось также что-то важное между ними, из области совсем нефизической. Хотя охлаждение началось раньше, гораздо раньше, с тех самых пор, наверное, как приступы его ревности стали невыносимы, тогда и она понемногу стала отстраняться. Но до того, в самом начале их совместной жизни, она только и делала, что любила и искала в его словах, движениях, в отношении к ней, в интимности с ним свое собственное отражение, как будто только то, что исходило от него, могло подтвердить или оправдать ее существование. Но в тот момент, в момент удара она вдруг увидела его настоящего — раздраженного, самолюбивого, ненавидящего ее человека, с которым неизвестно почему связала свою жизнь. Тогда, после того жестокого жеста и произошел окончательный разрыв. До того момента она не задавалась вопросом, что кроется за жгучим обворожительным взглядом, за надменной посадкой головы и вздрагиваниями во сне. Кому отдает она безоглядно, нет, не прикосновения свои, не улыбки, не руки, не глаза, не страсть, не заботу только, но дыхание, волю, кровь, душу и всю себя? Дед не одобрял ее выбора, «переживал», сказала тогда Васса, значит, понимал все с самого начала. Не пара они. Да и кому она пара? Может, у нее и нет пары на этом свете! Что ж спаривать себя с кем попало! От слабости только, от страха ли перед одиночеством? Вся история человека — попытка соединиться с кем-то или с чем-то и дополнить себя. Вот за этим люди и женятся и выходят замуж. Но Васса восполняла свою недостающую часть молитвой и была счастлива, тихо, по-настоящему покойна. И Дед всеми силами держался за Бога. А она сама? От одного ушла, которого чуть ли не боготворила, живет с другим, почти боготворящим ее? Ей ли не знать, как опасно такое обоготворение? «Не сотвори себе кумира...». Вот он, бывший кумир ее, сидит сейчас перед ней, похожий, скорее, на погорельца, пришедшего просить милостыню. О Боже, сколько, оказывается, в ней до сих пор обиды и злобы. И она бы совсем об этом не знала, не появись он...