Смех людоеда

Я настолько же опасаюсь спонтанности, насколько и радикальности. Однако мне, как и в лицейские годы, трудно усидеть на месте. Я испытываю постоянную потребность в воздухе, в скитаниях и встречах, и мне нравится ночами слушать, как Максим декламирует длинные отрывки из поэм или политических текстов, которые торжественно плывут в безграничном пространстве, расположенном между его молодой памятью и старыми декорациями Парижа. Он декламирует, горланит, бормочет, шепчет, а нас тем временем уносит течение. Мое молчание в заговоре с его упоением.

У меня так давно нет никаких вестей от Клары, что я почти перестал о ней думать. Не знаю, где ее искать, и мне совершенно этого не хочется. Смех девиц, которых Максим подцепляет в барах, стирает из памяти ее лицо. Некоторые из этих девиц потом часть ночи шатаются с нами. По шкуре молодежи пробегает дрожь. Неслыханная дерзость и поверхностный задор помогают с легкостью заводить знакомства.

Вот так и вышло, что под конец наэлектризованного дня мы с Максимом оказались на кромке событий. Да, что-то происходит. Странная тишина. И вдруг на том самом бульваре, по которому мы так часто ходим, видим толпу в темных мундирах. Движение прекращено, полицейские фургоны перегораживают улицы. Навстречу идут приличные с виду студенты в распущенных галстуках, они выглядят потрясенными, кричат, возмущаются.

Нам объясняют: других студентов только что арестовали, грубо затолкали в машины с решетками. Толпа трясет фургоны, колотит по железным бортам.

Бледное лицо Максима озаряется, а у меня по коже бегут мурашки: мы бросаемся в схватку.

То, как в последующие несколько дней я буду использовать собственные руки, создаст у некоторых моих мышц и нервов прочные привычки. Схватить тяжелый предмет, воспользоваться им для того, чтобы изменить ход вещей — образ действий сумасшедшего, бешеного, фанатика.

Видя, что полицейские вошли в старое университетское здание, глядя на то, как жестоко они обращаются с задержанными, и сам оттесненный другими полицейскими с дубинками, я, не раздумывая, хватаю пепельницу со стола ближайшего кафе, потом полную бутылку и яростно швыряю все это туда, где блестят каски. Максим рядом со мной делает то же самое. Снаряды разбиваются о зарешеченные ветровые стекла фургонов, пытающихся проложить себе дорогу. Внезапно полицейские переходят в наступление. Мы кидаем в них столы и стулья с разгромленных террас.

Пока ничего особенного, просто нервное возбуждение, но всякому понятно: что-то начинается. Я получил странное удовольствие от того, как размахивал этой бутылкой. Я подумал о тех, кто метал «коктейль Молотова», кому доводилось крутить над головой похожий предмет, хрупкий и разрушительный.

За следующие несколько дней Школа преображается. Студенты там днюют и ночуют, преподаватели испарились, все, что можно было, растащили. Школа, по которой бродит болтливая и неизменно изобретательная толпа темных личностей, превратилась в огромный улей, где создаются подрывные картинки. Там повеяло свежим ветром. Сначала я выворачивал камни из мостовой, теперь заперся в мастерской трафаретной печати и набрасываю силуэты полицейских с пустыми глазницами и дырами вместо рта.

Картинки, которые я наспех придумываю, чтобы иллюстрировать хлесткие лозунги, тут же размножают, не жалея красной и черной красок, добавляют кислоты и развешивают сушиться на веревках. Мы целыми часами не выходим из прокуренных и непроветренных помещений, и испарения трихлорацетата и глицеринового клея в конце концов начинают воздействовать на наши чувствительные нервные окончания. И теперь мы, выходя на вольный воздух, на развороченные улицы, по которым почти сразу перестали ездить машины и где растут горы мусора, воспринимаем шумы и запахи измененными, усилившимися, и нас это смешит.

Как-то ночью я впервые обратил внимание на большие скульптурные головы, венчающие столбы по бокам от решетчатых ворот главного входа в Школу изящных искусств. Одно из этих серых лиц словно подмигивало мне. Я прочитал имя, вырезанное на камне: «Пьер Пюже» [16]. Странная фамилия! Надо будет узнать, кем был этот тип, превратившийся теперь в безмолвную статую, — похоже, ему нравится обманчиво-военная обстановка. Он, не иначе, художник… Я хоть и сам ввязался в эту графическую и пропагандистскую деятельность, но не могу воспринимать всерьез всего, о чем кричат вокруг. Мне нравится, главным образом, полнейший беспорядок. Я почти не сплю. Наблюдаю и действую.

От всех этих событий у меня в памяти останутся, наверное, только звуки и запахи. Грохот, с которым чугунная решетка обрушивается на мостовую. Вой сирен «Скорой помощи». Взрывающиеся у самой земли гранаты. Запах трихлорацетата, клея и газа.

Все слова улетучатся. Останется удовольствие, испытанное руками, крепко держащими камень, в едком дыму сна.

Я стараюсь время от времени заглядывать в «Три льва», чтобы рассказать маме новости. К общему возбуждению она относится с растерянной доброжелательностью. Я больше не хожу в Люксембургский сад, куда доступ теперь открыт и днем и ночью, потому что решетка местами выломана, и оставил Батильду каменеть в неподвижности королевы и святой.

Иногда при взгляде на это невероятное зрелище мне случается подумать о Кларином объективе, о том, как она сейчас нацелила бы его на Париж, так не похожий на тот, который она узнала за четыре года до того. Я пытаюсь увидеть некоторые лица и некоторые тела ее синими глазами, при помощи ее черного третьего глазка или через объектив жужжащей камеры. По сути, это говорит о том, насколько мало я во всем участвую.

Однажды вечером, во время короткой и яростной схватки, внезапной стычки, вспыхнувшей по непонятному мне поводу, я был ранен. Удар пришелся на голову, нападавшего я не видел. Фонари замигали и раздвоились. Я поднес руки к голове, и они стали красными и липкими. Я зашатался и упал. Когда я пришел в себя, то оказался лежащим на узком столе битком набитого кафе. Руки болтались в пустоте. Голова сильно болела.

И тут, глядя снизу вверх, я увидел заботливое розовое лицо склонившейся над моей раной девушки с длинными светлыми волосами. Придерживая у меня на макушке компресс, она свободной рукой обтерла мне щеку влажной салфеткой, затем положила прохладную ладонь на лоб.

— Ничего страшного, только кожа содрана, — звонким уверенным голосом сказала она.

Потом прибавила, что опасности ни малейшей, незачем даже обращаться в больницу, службы неотложной помощи и так не справляются с работой.

Она объяснила, что, хотя и входит в группу добровольцев, но она — настоящая медсестра… От этой девушки исходило ощущение мягкости, несомненности и безмятежности, и я успокоился. Я попытался повернуться и с усилием привстал, но тут же самым жалким образом свалился к ее ногам. Она вскрикнула, проворно опустилась рядом на колени и обхватила мое лицо обеими руками. У меня рот был полон крови, но, перед тем как провалиться в туман бессознательного состояния, я нашел в себе силы спросить, как ее зовут. Жанна…

Мы с Жанной договорились встретиться через день после этого происшествия и с тех пор не расстаемся. Но не из-за того, что она так нежно за мной ухаживала. Оказалось, и я, и она знаем Клару Лафонтен. Дело в том, что произошло нечто невероятное… В ту минуту, когда Максим, искавший меня повсюду, наконец-то меня нашел, я был совсем плохонький и лежал на полу, а голова моя покоилась на коленях удрученной Жанны.

— Эй, Марло! — заорал Максим. — Старина Филип, ну и напугал ты меня, сволочь этакая! Мне сказали, что тебя сильно попортили…

Жанна первым делом его успокоила, потом, наклонившись к моему распухшему лицу, спросила:

— Тебя зовут Филипп Марло? А ты случайно не знаком с неким Полем Марло?

Я с трудом выговорил окровавленным ртом, что мой приятель в шутку называет меня Филипом, но я как раз и есть Поль!

— Тогда ты, наверное, знаком с Кларой Лафонтен? Знаешь — немка? Четыре года назад она жила у нас. С тех пор я ничего о ней не слышала. А тогда она мне про тебя говорила. Она познакомилась с тобой в Германии. Я знаю, она часто с тобой встречалась. Помнишь, она все время фотографировала?