Фабрика футбола

ЧТО-ТО ОСОБЕННОЕ

Медсестра, поправляющая мою подушку, пахнет розами. Чем-то таким. Некий цветок растворился и превратился в жидкость, оказался в баночке и был продан за солидную плату. Она хороша. И халат её не портит, не то, что я увлекаюсть девчонками в медхалатах, не в том смысле, что мне нравится трахаться с ними из-за того, что на них есть официальная печать, но эта одежда делает её особенной. Какой-то другой. Медсестры несут вахту, помогая таким как я, и её это делает более женственной, чем все те разбитные шалавы, которых ты снимаешь, трахаешь и больше уже никогда не встречаешь.Хотя, был один случай, в Честерфилде, по дороге с матча на севере. Не помню где точно, может быть в Олдхэме. Оказались мы в клубе, забитом под завязку копами на отдыхе. Я напился на стопках, прошёл черту невозврата, сижу за столом, разговариваю с женщиной этой в чёрной узкой юбке, сетчатых чулках, сногсшибательной задницей, и на Гарри Глиттеровских каблуках. Она ничего была себе, и я уже к ней пристроился. А потом она наклоняется ко мне и говорит, что она – полицейская. Говорит, ей нравится быть силовичкои, потому что она может смотреть на мир вокруг и понимать, что может повязать кого хочешь – когда угодно и где угодно.Меня вывернуло. Падаль. Я уже вроде настроился на добрый секс, а тут выяснилось, что у неё чума. Но я как-то собрался и начал думать себе: а прикольно было бы трахнуть полицейскую. Поприкалывались бы с пацанами, когда я расскажу им, как я вздрючил полицию. Я попробовал представить её в форме, но как-то не получалось. Вид у неё был как у любой другой субботней транзитной визы. И потом она начала говорить, что у неё есть наручники в сумке, и если кто-то начнёт к ней докапываться, даст по яйцам и повяжет гада. Говорит, никого не боится здесь. Вокруг полно её сотрудников, если что поддержат.У меня голова кружилась, и я ей сказал, как люто ненавижу легавых. Хотел бы один экземпляр взъебать. К счастью, музыка это заглушила – она просто сидела – улыбалась и строила глазки, как любая другая тётка в поисках налкн. Тоже была порядочно под шафе, ничего путного не говорила. Я понял, что брякнул, и решил смягчить это дело немного, вроде всё нормально с ней, но она меня всё же отшила. А могло получиться неплохо. Потом, когда она отвалила, я поговорил с Марком и Родом, и мы тоже свалили по быстрому. Только этого нам не хватало – общения с мусора-ми субботним вечерком. Я с кем угодно посижу-выпью, но всему есть предел. Надо соблюдать нормы.Сестра спрашивает, как я себя чувствую. Говорю: боюсь, что не очень. Вот что бывает, когда тебя настигает Миллуолл. Я говорю ей, видок у меня, наверное, порядочный: два фингала, порезы и ссадины всюду. Всё моё тело ноет – с головы до ног. Она говорит, что снаружи я хуже, чем внутри. А у меня три сломанных ребра, трещины в скулах и синяки почти по всему телу, но мне повезло, что так обошлось. Она говорит, что на свете полно больных на голову людей. Говорит, что не понимает, как банда мужиков может напасть на человека только из-за того, что он болеет за другую команду. Я пожимаю плечами. Больно от малейшего движения. Я говорю, что тоже не понимаю. Непонятно это, в чем смысл? И она говорит, что я обязан жизнью полицейскому, который оказался там вовремя в какие-то доли секунды.

– Сюда столько людей поступает в таких страданиях, ужасных просто, поэтому когда привозят эту пьянь в зарыганной одежде с разбитыми головами после драки, я чувствую, что не навижу их. У них есть здоровье, деньги – и все равно: они идут и колошматят друг друга совершенно ни за что.Её зовут Хизер. Она с запада Англии. Я вспоминаю Бристоль Сити и Роверз. Опять футбол, всегда он. Хизер – Леди с Фонарём – вспомнилось мне. Наверно, все медсестры такие. Но это романтический взгляд, конечно, потому что ничего торжественно-гламурного нет в вытаскивании уток и мытье задниц, хотя, наверно, в этом должно быть что-то особенное, потому что козлы, о которых пишут в заголовках газет, заслуживают хрен в шоколаде, а получают в неделю больше, чем медсестра в год. Служение обществу – вот что должно цениться.- Поступают дети сюда с ожогами от сигарет по всему телу. Избитые, измученные – родители поработали. Маленькие детки, в синяках, порезах, волосы клоками выдранные. И после этого – мужики, пьяные в хлам, и оскорбляют еще тебя при этом. Ты их просто ненавидеть начинаешь, потому что кроме себя они никого не видят и не знают. Они злые, но не понимают, почему. Они ничего не пытаются понять. Тратят кучу денег на выпивку и наркотики, и куда это их приводит? Эти субботние развлечения деформируют людей – во всех смыслах.У Хизер весёлый голос, несмотря на резкость её слов. Она поправляет мою постель, убирает тарелку и кружку. Постоянно в движении, всё время что-то делает, сгибается-разгибается, почти задыхается от всего этого бега по кругу. Ни минуты передыху. У сестер нет времени слоняться без дела и молоть языком. Дорога каждая секунда. И им надо держать себя в настроении, а иначе можно сломаться от всего, что они видят – все эти страдания и боль, каждый раз, когда приходишь на работу. Я бы не выдержал.- Попробуйте поспать немного. Доктор потом придёт, вас посмотрит. Пару недель поваляетесь – будете в порядке. Надо дать себе подлечиться. Будете как огурчик, и больше нам видеться не придётся.Хизер идёт по палате. Красивая фигура. Я представляю нас вместе в постели. Она останавливается у постели мужчины с грустным лицом. Не знаю, что с ним, но, кажется ничего хорошего. Я не слышу, что она говорит, а он просто кивает. Мне он не интересен, я смотрю на Хизер. На меня она не оглядывается, пока разговаривает с ним, потом скрывается в глубине палаты. Хорошая она, настоящая леди высший класс, но я знаю, что с ней у меня ничего никогда не будет.Разные у нас пути, и, если быть откровенным, я должен признаться себе, она это поняла. Но все имеют право на жизнь – не я не собираюсь сидеть себе и думать, какое я говно, потому что когда много думаешь – это вредит здоровью. Это как предупреждение на сигаретах. У меня и так полно проблем. Рука у меня – перевязана, рёбра – тоже. Я – катастрофа. Хизер говорит, у меня столько синяков, что можно начать продавать на рынке. С чувством юмора у нее все в порядке. Врачи сделали рентген и просканировали мозг. Я поправлюсь. Мне лучше, чем многим бедолагам вокруг меня. Я стараюсь не двигаться. Чувствую себя стариком, прикованным к постели на ближайшие двадцать лет. Какой чудовищный способ провести жизнь. Я чувствую себя дерьмово, очень дерьмово – от стыда перед этими беднягами, которые прикованы к дому с рождения и до самой смерти. Помимо физической стороны, всё это наверняка ещё и с ума сводит. Меня бы скука убила. Даже сейчас мне хочется встать – пройтись, но по крайней мере я знаю, что через пару недель или вроде того, я смогу выйти. Буду как новенький через пару недель.- Хорошая она, эта сестра. Я в любой момент дам ей меня обмыть, когда она захочет. Я может и постарел, но всё ещё могу кой-чего. Не разочарую её.Я не отвечаю и делаю вид, что сплю. Палата живёт своей обычной жизнью, и мне не интересно говорить с парнем на соседней койке. Один из тех козлов, которые любят все знать. Говорит не останавливаясь, но ничего путного. Читает все газеты и знает миллионы фактов и цифр. Считает, что собаку съел в политике – эксперт, вон у него серьёзные издания, рядом комиксы, правда. Мне плевать на все эти комитеты и споры между лидерами партий. Сборище козлов, и их пиаровские выкрутасы на меня впечатления не производят. А он – пусть себе пиздит, на здоровье. Я не открываю глаз и начинаю засыпать.- Просыпайся, урод, – Род включает меня. Его голос проносится у меня по позвоночнику. Как будто нажал на газ. То, что он сказал – просто удар по яйцам. – Можешь стараться, сколько хочешь – никто не поверит, что ты Спящая Красавица. Ни одна сестра к тебе не подкрадётся, чтоб поцеловать и разбудить, спасти её от всего этого кошмара. Ни с таким лицом, нет.Марк и Род стоят над кроватью и смотрят на меня, в руках пластиковый пакет – Люкозэйд и печенье. Выглядят здоровыми и в форме, на пике жизни, хотя у Марка небольшой фингал под правым глазом. В остальном – ни царапины. Можно побывать в Миллуолле и вернуться целым – вот тебе подтверждение. Даже польза от этого – опыт. Учишься без особых трат. Это как лотерея. Вот тебе пара симпатяг, делают вид, что сочувствуют. Больница всё-таки. Гады.- Ну ладно тебе, Том, давай, – Марк ест печенье из одной из пачек, что они принесли. Говорит с полным ртом. Скотина. – Давай, соберись. Посетители пришли. Сестра говорит, у нас целый час есть, если что. Говорит, жить будешь, тебе повезло, что голову не оторвали. Дура. Что она вообще понимает? Ей надо хорошей палки в жопу, подлиннее. Сразу бы в порядок пришла.Они приставляют стулья и усаживаются по обе стороны кровати. Я приподнимаюсь немного, чувствую себя беспомощным и думаю: оставили бы они сестру лучше в покое. У меня чувство, как будто я беременная домохозяйка, жду, что вот-вот ребёночек полезет. Или инвалид, которого изнутри болезнь пожирает, пробирается к мозгу, и я в конце концов превращусь в чудилу, разговаривающего с кофейными автоматами в метро. То же самое бывает, когда гриппом заболееешь, но вот это в сто раз хуже. Выходишь в тираж, становишься беззащитным. Остаёшься на милость других, ничего не контролируешь. Ничего не можешь делать сам.- Ты куда пропал? – Род качает головой и забывает дать мне сумку, с которой пришёл. Просто ставит её к кровати Две коробки печенья вываливаются наружу. Они не замечают. Род продолжает:- Настоящее безумие было, охуенный хаос. Просто смотришь, что рядом с тобой творится, дальше не пытаешься даже. Знаешь по лицам с кем ты, но всё перемешивается, не будешь же всё время оглядываться каждую секунду.- Мы не знали, что на тебя наехали, пока не заметили, как Миллуолл выбивает говно из кучи белья. Потом присмотрелись – вроде ты, но так и не были уверены до конца, – Марк смотрит себе под ноги, сосредоточившись на носке своего правого ботинка.- Мы тебе никак помочь не могли, – у Рода виноватый вид. Я знаю, они чувствуют, что подвели меня.- Там сотня или больше народу было, словно девятый вал. Много народу просто, всюду этот Миллуолл. Но ничего, мы справились.- Ты вроде был, потом раз – исчез, – Марк поднимает взгляд. – Всё так быстро происходило, не успеваешь даже подумать.Они похожи на пару бабулек, я ведь и так всё знаю. Они бы помогли, если б смогли. Зачем эти объяснения? Большинство парней из тех, что там был, пришли бы на помощь. Но в таких ситуациях – никакой организации, всё происходит спонтанно, само собой. Сплошная лотерея. И если ты упал – то всё, не повезло, забьют. Я говорю им: ладно, проехали. Они не виноваты. Ничего нельзя было сделать. Классные парни. Сопереживают. Даже как-то не по себе. Стараемся не смотреть друг другу в глаза. Что делать, попадаешь в такую переделку, как с Миллуоллом – всё, принимай, что дают, смирись.Эти гады наверху вас пиздят о свободе выбора, но все варианты расставлены и определены ещё до старта. Никто тебе не даёт особо выбирать. Повезёт немного – становишься героем дня. Запорешь дело – и прямо в травмопункт. Марк и Род, чувствуется, успокоились. Видимо, их мучила эта ситуация. Я их легко могу понять, потому что дело – не в победе или поражении, а в достаточной смелости решиться на это. Всё дело в том, чтобы быть вместе* В том, чтобы войти во двор Миллуолла и оставить свой след. В том, чтобы заставить себя сделать ещё один шаг и показать, кто ты и что ты. Но чистого победителя или проигравшего в этот раз не было – просто классная драка, хотя, принимая во внимание соотношение сил, мне кажется, что Челси вышел из нее с честью.После того, как мы проиграли, ты всё об этом говорил – не мог остановиться, – говорит Марк, пытаясь меня подбодрить, и превращает матч с Миллуоллом уже как бы в историю, в легенду, которая будет расти и развиваться с годами.- Миллуолл – ебнутые псы, лютые мудилы, но мы неплохо справились, учитывая расклад. Фейслифт получил кирпичом по башке – четыре шва наложили. Кровь у него на джинсах была, словно он ею рыгал. Голубой кровью, бедняга. Одежду он точно просрал – говорит, отправит Миллуоллу счёт.Внутри было нервно, но помимо пары стычек у поля, ничего особенно вроде не происходило, – говорит Род. – А после матча Миллуоллам просто крышу снесло и они на мусоров наехали.- Мы выходим со стадиона, нас держат собаки и воронки. Они наготове – вытащили щиты, дубинки смаслили. Половина баттерсиского приюта собачьего парилась – зарабатывала себе на Педигри. Овчарки всюду, и копы – на взводе. Они нервничали, как пить дать. Миллуолл был ниже по улице, и они рвались вперед, как психи – хотели разобраться с Челси.- Мы только и слышали – то стекло бьётся, то гул коповских ботинок вдоль по улице – блокировать толпу побежали. Нас мусора прижали и стали двигать к Саут Бермондси потом отправили на Лондон Бридж. Они в поезде были -’ всюду. Доехали с нами до Лондон Бридж на случай, если Миллуолл там на нас наедет, или мы бы постарались подсуетиться ещё раз. Мы долго там тусовались, но ничего не было. Многие из Челси сели в метро на Нью Кросс и свалили в Уайтчапел.Все вдруг замолчали, и они думают, наверное, что хватит уже про Миллуолл, особенно про тот восторг, который они испытали, потому что в конце концов это я получил по балде, я, который лежит сейчас в больнице и мучается, я, который, как считает Хизер, обязан жизнью Муниципальной Полиции. Пофиг. Зато какой-то в этом есть смысл. А когда выйду – это будет другое дело. А вчера, когда я пришёл в себя, лежал в постели, смотрел на потолок, рядом вокруг меня сопели, дышали и кашляли все эти старые, тоскливые мужики, усыплённые дезинсектором, я думал о Миллуолле. Как будто это был страшный сон, но наяву.Мне немного страшно было, когда я начал, хотя сейчас чувствую себя из-за этого мудаком и, конечно, никому об этом не скажу. Такого раньше не было. Норвич – драка в песочнице по сравнению с этим. Сначала подумал: я, наверное, хиляк, но дело не в этом, точно нет. Просто понимаешь, что тебя могут сейчас убить, покалечить, лишить зрения, повредить мозг – и это всё, на всю жизнь. И тут ты чувствуешь, что хочешь уйти. Выключить телевизор, сказать, что пошутил. Пошутил и всё. Не обижайтесь, ребята. Не надо всё так всерьёз воспринимать. Мы же все песню слушали -футбол это всего лишь игра.- Когда они тебя выпустят? – Род продолжает разговор. -Выглядишь хреново. Сестрёнка сказала, скоро поправишься. Говорит, ты у нас молодой, сильный, у тебя перед crapiij ками преимущество. Хорошая тёлка. Мне кажется, ты ей нравишься, судя по тому, как она про тебя говорила. Пригласи ее в паб. когда поправишься, говорят, медсестры шалуньи ещё те. Они столько тел видят постоянно, ну и ничего не боятся, когда до дела доходит.Я думаю о том, что сказала Хизер. Мужики выбивают куски друг из друга, а ей приходится их ставить назад. Я знаю, что она права. Понимаю её логику. Но это ничего не изменит. Она никогда не поймёт мои доводы, потому что думает по-другому. Мне кажется, что вся страна вещает на миллионе разных волн. Получить по башке в Миллуолле -дело плохое, но я знаю, почему это произошло, и сюрпризом это не стало. Другого от этого воротит. А я просто чувствую боль по всему телу. Отпинали с ног до головы. Сейчас меня это волнует, всё это, потому что мне больно. А через пару недель – кто знает?- Я говорил с этим шотландцем со склада, – вступает Марк. – Я ему рассказал, что случилось, сказал, передаст куда надо. Бригадир позвонил, спрашивал, чем помочь, только скажи. Ещё сказал, что может кто-то из ребят постарается зайти к тебе – проведать. Хороший мужик, кажется.- Твоя мама тоже звонила. Хотела знать, что случилось. Потом папаша твой звонит. Они вчера приходили к тебе, но ты в ауте был. Сказали, что сегодня вечером ещё зайдут -волнуются.Интересно, как они узнали. О таких вещах лучше матери самому говорить, плохо, что она от кого-то узнала. Когда я был малой и легавые пришли к нам домой, папаша дал мне тумака, а мама просто плакала и выпила полбутылки чего-то, что там под рукой оказалось. Жаловалась, как она детей подвела. Это был единственный раз, когда я чувствовал себя виноватым. Я – малолетний преступник, машину увёл или ещё что, а ей было так плохо, как будто это она виновата была. Глупо так мыслить – ты тоже чувствуешь себя козлом. Я этого так и не забыл, но когда взрослеешь, не хочешь, чтобы родители участвовали в твоих передрягах.Марк с Родом досиживают до конца. Час быстро пролетел. Перед уходом они вспоминают про печенье и Люкозэйд. Дают мне, немного краснеют, говорят, им сказали, что Люкозэйда и печенья хватит – больше ничего не надо Ржут. Я смотрю на них, как они идут по палате. Потом оглядываются и показывают мне «дрочилу». Опять ржут и скрываются за углом.Вскоре я начинаю дремать. Опять возвращаюсь на юг Лондона. Воскресенье, время шесть утра, на улицах – никого. Солнце – такое яркое, должно быть, лето. Я вижу золотую табличку на только что перестроенной стене. Единственное строение в районе с чистыми кирпичами. Табличка отражает солнце. Я вынужден прикрыть ладонью глаза, чтобы прочитать, что там. Я – старик. У меня седые волосы и я хромаю. Страдаю артритом. Но у меня есть палка с гербом Челси. На табличке – моё имя. Написано, что я умер за родину и похоронен на месте гибели. Оглядываюсь вокруг, но вокруг только бетон и крест посреди улицы.Я резко просыпаюсь. Вспоминаю сон. Херня какая-то. Опять засыпаю и вижу себя с Хизер в общежитии медсестёр. У неё своя комната на десятом этаже с видом на Лондон. Я смотрю на поезда, разрезающие кварталы как механические змеи. Ни звука. Поздний вечер, и огни поездов резко выделяют их из тьмы. Я вижу километры неясных балконов. Всё расплывчато. Вдалеке башня Почтамта с мигающим светом наверху. Я под освещением, но меня никто не видит. Мне нравится Хизер. Она не как все. Я оборачиваюсь, она раздета, спиной ко мне, открывает шкаф, полный плёток и вибраторов. Напоминает мне ту рафинированную тёлку после суда в Хорсферри. Она лежит на постели и говорит мне, что я поправлюсь через пару недель. Марк и Род ржут в телевизоре. Говорят мне, это всего лишь ещё одна денежная метла. За деньги работает. За утки и вытаскивание говна классно платят. Твёрдая валюта.- Том, что с тобой, сынок? – Я опять просыпаюсь. Больно. Мой отец стоит у постели. Я смотрю за окно, темно. Проспал, наверное, долго.У меня подавленная эрекция под одеялом, потому что Хизер оказалась не той, какой я себе ее представлял, но она ожидает от меня действий. Эрекция спадает в секунды. Как только я привыкаю к свету, Хизер забыта. У отца под мышкой – кипа газет. Почитать принёс, говорит. Хороший счёт в очередном туре. Назад в Дерби. Улыбается слегка неуверенно и садится. Снимает пальто. Заговаривает со мной немного нервно, смотрит на мои бинты и синяки. Потихоньку привыкает к моему виду, и я уже не чувствую себя так неловко.- Мама хотела тоже прийти, но мы не знали, как ты себя чувствовать будешь, а ей сегодня сверхурочно работать надо, но через пару дней она придёт. Мы тут вчера были, но ты спал, а сегодня позвонили сюда утром, сказали, что ты в порядке.Мой старик неплохо выглядит, здоров. Глаза у него горят, как будто пил вчера. Вот старый дурачина, думал, я сдохну, наверное. Хотя когда речь о твоих детях, беспокоишься, конечно. По крайней мере, он понимает, что лекции мне читать не стоит. Я же уйти не смогу.- Я тут говорил с парой сестёр, они говорят, что будешь, как новенький через пару недель. Мы узнали от отца Гари Робсона, а ему Род сказал. Мы сначала очень заволновались. Думали, помрёшь, не дай Бог. Испугались, в шоке были. Но ты вроде ничего. Ясно, что не слишком, но по крайней мере не парализован, ничего такого.Мне почему-то кажется, что он должен быть более расстроенным. Не знаю почему. Глупо. Не то что мне надо, чтобы вокруг меня суетились, и я бы вообще предпочёл бы, чтобы он не приходил, но раз уж он здесь, то по меньшей мере мог бы заметить, что хоть я и жив, но прошёл через мясорубку и боль не скоро пройдёт. Глупо, я знаю, но такие мысли выскакивают хрен знает откуда, и ты и опомниться не успеваешь, как понимаешь, что бредишь. Наверно, это лекарства. Отец распрямляет ногу. Сейчас чего-нибудь расскажет. Поделится со мною жемчугами мудрости. Ну прям точно – отец с сыном – картина с выставки.- Когда мы малыми были, мы с твоим дядей Барри пошли в Эктон, в ирландский паб с группой местных парней Пара из них была в переделке там однажды, и «пэдди» эти одному из них зуб молотком выбили. Мы сели в поезд, доехали и выпили пивка в баре на углу. Знали, что делать. Сидели в пабе часа три, а когда вышли, было ясно, что надо готовиться к драке. Подходим к Микову бару прямо перед закрытием. Они вылазили в стельку пьяные оттуда Закоренелые сволочи такие. Матёрые – моряки. Они из нас говно выбили. Меня в живот пырнули и я литр крови потерял. Мог умереть – выжил. Помню доктора – индус. Сказал, что родом из Западной Бенгалии. Их тогда немного было у нас, он выделялся. На Ганди был похож. Странно, помнишь вот такие вещи. Хорошие они люди, индусы.Я смотрю на своего старика, слегка вытаращив глаза. Вообще-то я удивлён. Не представлял, что он такими делами занимался. Не то, что я изумлён тем, что такие вещи происходили. Ты в этот момент как бы понимаешь, что твои родители не всегда были белыми и пушистыми, как это кажется, когда ты ребёнок, но все равно, как-то… Я думаю о том, зачем он мне сейчас это всё говорит. Наверно, хочет сказать на свой манер, что понимает меня. Мне не важно, понимает или нет, но он продолжает. Мне интересно – он говорит занятные вещи, но все-таки не обязан ничего говорить. Некоторые вещи не обязательно проговаривать. С родными и друзьями не обязательно длинные речи держать.- А потом я ушёл в армию. Проходили мы физподготовку. Это рядом с Сэйлсберри было, тяжкий труд. Но нас это закалило. Был у нас один парень с северного Лондона. Эдмонтон, кажется, звали. Думал, он царь и бог. Он не такой уж и бивень был, но любил наезжать на парней, которые ему послабей казались. Попробовал до меня докопаться однажды. Весь день подкапывал. Говорил, что я слабак. Я его боялся вообще-то. Чего уж скрывать. Но к вечеру он меня достал. У меня в голове что-то щёлкнуло. Как будто в меня дозу силы кто-то вколол. Это как в газетах пишут про крэк. Он вышел из барака и пошел на задний двор ботинки свои начищать. Я зашёл к нему сзади и приставил нож к горлу. Поставил его в замок, как нас учили. Зафиксировал нож на глотке, остриём у кадыка, точно, как и учили. Хотел его убить, но сдержался. Если бы мне за это ничего не было, я бы убил и был бы доволен, но я себя держал под контролем. Он начал плакать. Я ему говорю, если будешь меня доставать, ты – мертвец. А он ноет и говорит, что не хочет умирать. Прощения просил. Я ушёл и со мной он больше не разговаривал.Я пытаюсь понять, почему он мне это рассказывает. Есть тут какой-то скрытый смысл или он просто хвастается, что тоже был крутым парнем в молодости. Он улыбается Хизер, когда она проходит мимо, говорит ей «привет!». Потом молчит, хотя я вижу, как он на неё смотрит, походку наблюдает. Спрашивает меня, хочу ли я выпить – принёс бутылочку джина небольшую. Я укоризненно качаю головой, смеюсь, но говорю: давай, пей. Он очень старается, чтобы никто не заметил, боится, вычислят его и проблемы будут.Говорит, ну вот, так-то лучше. Немножко джина и рассказ о жизни, как оно было. Говорит, что всегда Миллуолл не любил. Банда хулиганья, по жизни. А он-то думал, все эти футбольные беды уже в прошлом. По телевизору их уже не видно так часто. Похоже, он счастлив. Он даже улыбается, что для него – совсем необычно. Забавная ситуация. Я думал, он будет в шоке, а он сидит тут и, кажется, доволен визитом.