Мой настоящий отец

Сильви выпустила мою руку. Ты заслонил меня своей тенью, я перестал для нее существовать.

Это было не слишком красиво — мне в ту пору, чтобы понравиться девушке, приходилось в буквальном смысле слова из кожи вон лезть. В подростковом возрасте я каждой весной превращался в урода. Разноцветный лишай — та еще гадость. Неизлечимое кожное заболевание, депигментация на нервной почве: как только солнце начинало припекать, лицо у меня краснело, и на нем выступали большие белые пятна. «Ну прямо пицца», — говорил ты, стараясь разрядить обстановку.

Чтобы выровнять цвет, нужно было или полностью закрасить лицо, или сдобрить его румянами. Выбеленное лицо на манер вампира или грим разрумяненного трансвестита. Я испробовал и то, и другое. В результате решил оставить все, как есть, а ты, чтобы отвлечь меня от всеобщих настороженных взглядов, дразнился: «Эй, Пицца Маргарита». Синьор Помидор в моцарелле.

Не знаю, что помогало — твоя смехотерапия или моя влюбленность, — но мне было наплевать на эти солнечные пятна. Более того — я ими гордился. Они же появлялись из-за стресса — творческого кризиса и духовных терзаний. Как отличительный признак моей профессии. Боевое ранение. Мой камуфляж.

Странно, но этот физический недостаток начал досаждать мне только, когда исчез. Талантливая врач-дерматолог посоветовала рискнуть: принять сильное лекарство, влияющее на чувствительность кожи, и посидеть час на солнце без всякой защиты. Лицо обгорело, зато пигментация пришла в норму. Теперь меня считали красивым. Я тяжело переживал это, как толстяк, который вдруг сбросил вес. Запутался, перестал доверять людям. Прыгнул в пустоту. Даже реакция Сильви выводила меня из себя. Мне казалось, только теперь я ей понравился, а раньше она дружила со мной из жалости. Оглядываясь назад, я видел лишь лицемерие, сострадание и милосердие. В ночь, когда она наконец решила мне отдаться, я отказался, и мы расстались.

Но пока что мы ехали, чтобы провести вместе наш первый уик-энд, и отец, которого у меня могло и не быть, весело закладывал виражи, напевая душераздирающую песенку Марсель Борда: «У меня борода, но язык мой остер!/Я же женщина, а не какой-то сапер».

В Баржемоне Сильви не удалось избежать экскурсии. Ты показал ей с дороги старый хутор, который хотел засадить огородами, но не смог из-за артроза. Чуть ниже за садом с засохшими яблонями находилась та самая полуразрушенная ферма, ее-то мы и пытались восстановить. Прямо напротив — замок графов де Вильнёв, когда-то в нем жила семья адмирала, потерпевшего поражение при Трафальгаре, теперь там открыли детский приют, а директором стал твой друг Хассейн Хаяти, — давайте зайдем поздороваться! Ах, он, оказывается, в «Гелиадах», в доме для престарелых, ладно, идем туда. И вот уже нас обнимает твой друг из Туниса Хассейн, я его обожаю за грубоватые шутки, но сейчас бы вполне обошелся без них.

Я мечтал, что мы будем ужинать с Сильви при свечах, но наш первый ужин прошел при тусклом свете лампочек в казенной столовой, под шарканье ходунков и стук зубных протезов. Хассейн называл Сильви не иначе как моей невестой; желая ей угодить, спросил, кем она хочет стать. Не успела Сильви ответить — «медсестрой», как ее отправили на практику — вводить инсулин мадам Одибер.

После компота мы откланялись. Призрачный лунный свет пробивался сквозь стволы засохших яблонь. Ухал филин, в молчаливом танце кружились летучие мыши. Сильви ногтями впилась мне в ладонь, мы осторожно пробирались по рытвинам к «руинам»: с подчеркнутой вежливостью, вопреки моим ожиданиям напрочь забыв про гостеприимство, ты заявил, что тебе лучше спать в доме, а нам — в сторожке. В убогой лачуге с грязно-розовыми стенами, такой маленькой, что издалека не заметишь; ее соорудили, когда строили в Провансе железные дороги, но вскоре оказалось, что дорога никому не нужна, а сторожка и подавно. Ни воды, ни электричества. Единственное украшение комнаты, где мы собрались предаться любовным утехам, — три железные койки из приюта Хассейна.

Раздосадованный, я пошел к машине за вещами. Меня ждал еще один приятный сюрприз: ты неплотно закрыл термос — на мою пьесу пролился кофе. Прощай, идеальный предлог, прощай, великая сила искусства, а я на них так рассчитывал, чтобы уложить Сильви в постель.

Когда я вернулся, ты, галантно освещая путь керосиновой лампой, водил гостью по нашим владениям, и объяснял, чем хороши огромные пауки, сидящие в толстой, как гамак, паутине:

— Комары вас точно кусать не будут.

Если ты получил приказ испортить нам весь интим, мама могла тобой гордиться.

Наконец ты ушел. Мы дождались, пока луч фонарика исчезнет во дворе за платаном. Я обнял Сильви.

— Он просто супер! — тут же сказала она.

Я сдержанно поблагодарил ее за комплимент отцу, но она еще битый час расспрашивала о тебе. Ее-то отец, начальник почты, милейший человек, но разве можно его сравнить с этим вдохновенным сумасбродом, с этим ходячим фейерверком, чьим сыном мне посчастливилось быть. Я попытался перейти от слов к делу, состряпал сладострастную мину и начал ее ласкать. А Сильви хотелось поговорить. Она безо всякого смущения призналась, что пока еще девственница и рада тому, что ты с нами. Она же знает себя: она бы в конце концов уступила, чтобы не обидеть, но теперь это вряд ли, ведь ты ночуешь по соседству, вдруг неожиданно вернешься…

— Да не придет он, — успокаивал я. — Он все понимает.

В ответ на мои уверения раздался стук в дверь.

— Тук-тук! — прокричал ты, будто просто постучать было не достаточно.

Ты вошел, объявил, что бутылка Vittel — в ведерке со льдом. И, стоя внизу у лестницы, поинтересовался:

— Все взяли? Зубную пасту, беруши, презервативы? Ну, тогда доброй ночи.

Дверь закрылась. Я мысленно досчитал до двенадцати. Шаги удалялись, у тебя под ногами хрустели ветки. Решил вновь подступиться к Сильви, опять неудача.

— А беруши зачем? — забеспокоилась она.

Я ответил: «Да просто так», но уже понял, что ничего мне не светит.

— Подумать только, уже полночь. Не обидишься, если не будем «шалить»?

«Нисколько», — бодро ответил я, рассчитывая смутить Сильви. Она облегченно вздохнула, сказала, что я тоже супер, и предложила спать вместе, раз мы такие умницы. Я с невозмутимым видом согласился — мол, мне доверять можно. Мы составили койки, убрали перегородки, легли и обнялись. Я думал, что мне все же кое-что удастся, когда она будет лежать в моих объятиях, безмятежная, в дремотной неге, но все мои планы сорвал странный шум: какой-то плеск и металлический скрежет.

— Что это, Дидье?

— Да ерунда. Вода в трубах шумит.

— Но ведь водопровод не работает?

— Не работает. Да все нормально. Ты спи.

Сквозь щель в ставнях я увидел луч твоего фонарика. Ты вышел в ночной дозор. Шум стих, повторился, потом потонул в странном топоте у нас над головой.

— Сони, — догадался я.

— Ясно. Где там твои беруши?

Секундное замешательство. Я позаботился о презервативах, а о берушах и думать забыл. Смущаясь, признаюсь в этом Сильви. Она улыбается, тронутая моей честностью и начинает отвечать на мои ласки, говорит, что беруши ей взять неоткуда, но хоть утешить немного готова.

Тут входная дверь снова с треском распахивается.

— Спокойно, это я! — голос у тебя встревоженный.

Сильви выпускает изо рта мое мужское достоинство и спрашивает, что случилось.

— Нет-нет, все в порядке, — отвечаешь ты неуверенно. — Я искал в траве ключи от машины, услышал какой-то шум и… Вот черт. Только не спускайтесь.

Она надевает майку, я — трусы, мы застываем в ожидании на разных концах кровати, опять раздается знакомый скрежет.

— Бедняжка, — вздыхаешь ты.

— В чем все-таки дело?

— Какой же я идиот, забыл про ведерко со льдом! Она упала туда и утонула.

— Кто — она? — кричит Сильви.

— Мышка.

Стоит гробовая тишина, слышны только странные хрипы.

— Папа.

— Что?

— Только не говори, что делаешь ей искусственное дыхание «рот в рот».