Живой

Кир скосил глаза и увидел слова на дисплее: «ПРИЕЗЖАЙ ДОМОЙ СЕЙЧАС ЖЕ ИЛИ БУДЕТ КАК В ПРОШЛЫЙ РАЗ». Батюшка испустил вздох и раздраженно запихнул телефон обратно в карман. Вместо телефона он достал какую-то книжечку. Встал и, не глядя на Кира, побрел к могилам. Ноги у него заплетались, он два раза споткнулся.

— Ты чего хочешь?

— Псалтырь прочту… По усопшим.

— Псалтырь, значит… — сказал Кир. — Молитву побормочешь — и все станет хорошо…

Он осекся. Никич с Игорем кривились — харэ, типа, ну хули ты до него доебываешься, нашел с кого спрашивать за все, оставь человека в покое… И правда — хули? Он со мной целый день ходил. Тащил меня на себе… как Славка, ага. А у него, между прочим, дома попадья на сносях. Девчонка-попадья в старушечьем платочке. Интересно, как он ее дома зовет? Малыш?

23

— Ой, девки, надо же, такая молодая — и сердце…

— Я-то сперва подумала, она спит.

— Да у ней с детства сердце больное было. Порок там, что ли.

— У ней как мужа убили, так она вообще свихнулась. Говорят, на похороны не поехала даже.

— Свихнешься тут…

— Ей сто раз говорили, в церковь сходи. Полегчает. Ну, или хоть в поликлинику. А она все сидит как каменная.

— Хватит пиздеть, — сказал хозяин. Он говорил по-русски очень чисто, без малейшего акцента. — Работайте, ну?! И строчку ровней кладите. За брак — вычту.

Хозяин был огорчен смертью Морозовой. Она работала быстро, была старательной, выходных не клянчила. И строчка у ней всегда выходила ровная, как по линейке.

24

— Да погоди ты со своим Псалтырем, — сказал Кир, — иди, сядь… На, закури… — Батюшка послушался. Он выглядел совершенно сбитым с толку, растерянным — жалко даже. — Ладно, извини, что наезжал… Это я распсиховался, что они со мной говорить не хотят. Ты объясни мне, Серега, вот про что…

— Про что еще?!

— Ну ладно, сорок дней они так шлялись — ни туда ни сюда. А потом-то? Потом — куда их? По-вашему, в ад, да? Так ведь?

— Кто — они?

— Никич, Игорь, Муха, Мороз. Я, когда помру. Все. Мы ж людей убивали. Ну, чехи нелюди, конечно, но мало ли… Или все таки чехи не считаются, раз они нехристи, это вроде как свинью зарезал? Ты объясни, Серега, объясни! Ты ж экзамен какой-то сдавал, ты знать должен.

— Вы приказ выполняли, — сказал батюшка, — долг воинский выполняли…

Он как-то неубедительно это все говорил — слова были не те, он и сам это чувствовал. А нужных слов не мог придумать.

— Защищали Родину..

— Это с каких же пор у нас в Алхан-Юрте родина? — ухмыльнулся Кир. — Моя родина в Кораблине, Игорь с Урала, Никич из Тульской области…

— Все равно, — сказал батюшка, — не может быть, чтобы… Бог не допустит несправедливости. Я не знаю как, но не допустит. Они же… — Он опять взял в руки свою книжечку. — Я прочту по ним…

— А Муха наш, он вообще мусульманин! Понял?! Мусульманин! Хуй у него обрезанный!..

— Это ничего.

— Как это — ничего?! А Мороз — вообще неверующий! Скажи ему, взводный, скажи!

Взводный покачал головой и засмеялся, но ничего не сказал. На лоб ему спадал чубчик. Он сидел между Игорем и Никичем, на траве. На коленях у него сидела девушка — русая, с круглым лицом и такая веселая, что Кир ее не сразу узнал. А она его вообще не узнала. В руках она держала плитку шоколада в серебряной обертке. Она отламывала от плитки кусочки, и оба — она и взводный — нюхали их, жмурясь от удовольствия.

— За неверующих и за инаковерующих тоже можно молиться, — сказал батюшка, — я думаю, даже нужно… За нераскаянных грешников, за самоубийц даже — ну, за некоторых, у кого уважительная причина… Только дома, а в церкви не положено. И надо самому быть в вере твердым, а то хуже сделаешь.

— А ты — твердый?

— Не знаю.

— Церковь, значит, руки марать о них не хочет, — сказал Кир, — а так ничего. Слышишь, Мороз? Морозова, слышишь? Я за вас дома помолюсь, я твердый… Эй, вы чего — трахаться надумали? Ты скажи им, Никич, что на кладбище некультурно…

Никич промолчал, давая понять, что ему не жалко — пусть делают что хотят. Взводный и его жена, правда, не трахались, они даже обняться толком не могли — руки их очень были слабы. У ног их в траве валялся сложенный листок бумаги — письмо, Морозова так и не прочла его. Порыв ветра вздернул бумажку в воздух, пронес над Никичем, над Игорем, над Мухой и зашвырнул в кусты. Из письма выпала какая-то еще бумажка — прямоугольная, маленькая, с золотым обрезом. Морозовы этого ничего не заметили. Эти двое дурачков вокруг себя ничего не замечали. Они никогда не задумывались об аде и рае, их вполне устраивало кладбище. Им было хорошо в любом месте, где они вместе. А Кир — заметил. Он встал и подобрал визитку начфина. Огляделся вокруг себя, поднял с земли два сухих прутика, сложил их в виде креста. Позаимствовал у Никича жвачку, а хули, все равно он ее не нюхает. Кир пожевал резинку, чтобы размягчилась, ею скрепил два прутика посередине и визитку туда же прилепил. Воткнул прутики в землю — не там, где все пацаны, а в стороне малость. Батюшка наблюдал за ним с ужасом.

— Сергей, ты… Ты чего делаешь?

— Ничего.

Катилась мандаринка… Каяться? Ну нет, только не каяться. Не получалось у него подумать про начфина с жалостью, никак не получалось. Наоборот — как вспомню морду эту, лениво выплевывающую слова, так злоба подступает. Хотя, может, и каюсь. Если б можно было все вернуть — отмотать пленку, как в кино, назад, и попасть снова в тот двор и в тот день, — конечно, все было б не так. Ну, если это значит каяться, то я каюсь. Жалею, что так вышло. Нет, не из-за того, что менты по всей стране ищут с собаками, не из-за того… А так, вообще, потому что дышать не могу нормально с того дня, как все это случилось. Жалею — да, но каяться? Кир никогда в жизни своей не видел человека, который по-настоящему бы в чем-то каялся, будь то президент, генерал или солдат. Хотя Никич… Каяться, слово-то какое — похоже на «Каин». Не знаю я, что значит каяться. Вот если б можно было отмотать пленку, просто отмотать пленку! Все отмотать назад!

— Ты почему тогда спрашивал — ну, про убийство… Ты что — кого-то убил?

— Да я прорву народу убил, не знаешь, что ли? — усмехнулся Кир. — Прорву чехов. И еще б убил. А может, и убью. Раз меня в твой ад не берут — пойду проситься обратно в Чечню. Нога-то у меня зажила — видишь? — Он подпрыгнул — раз, потом еще.

— Так что все в порядке. Да, Никич?

Никич молчаливым кивком подтвердил, что все в порядке. И другие кивали, подтверждая, что все в порядке. Они все стояли, и смотрели на него, и кивали. Все — Муха, Саня Ситников, Леша Клещев, Серега Пальцев из параллельного, Танина двоюродная сестра, которой сделали не тот укол. Они кругом обступали Кира. От деревьев медленно отделились две тени и тоже шагнули в круг, Кир так им обрадовался, что даже говорить не мог, ведь это были дед и бабушка. Он не видел бабушку уже восемь лет. Деда не видел двенадцать. Дед был в очках и с газетой «Советский спорт», как всегда. Газета была старая, желтая. Бабушка держала на руках кота. Это был Муська — когда мать подобрала его на улице, они решили, что это кошка, а потом оказалось — кот. Муська был дрянной кот, жрал все подряд, как-то сожрал Киров школьный дневник. Да и хорошо, что сожрал, там были одни двойки. Муську раздавила машина. Голова у него была свернута малость набок, как у той невесты. А так ничего. Невеста тоже стояла в толпе. Когда кот раскрывал глаза, вспыхивал ослепительный зеленый свет и освещал лужайку. Только тогда и было их всех видно. Ведь уже давно была ночь.

— Кис-кис, — позвал Кир и присел на корточки. — Эх ты, морда…

— Знаешь что? — решительно сказал батюшка. — Пьешь ты слишком много. Тебе надо проспаться, отдохнуть.

— Отвали, не мешай, — рассеянно отозвался Кир.

Люди все прибывали, их были уже десятки, а может — тысячи, в темноте не разберешь. К деду подошел молодой парень и положил ему руку на плечо. Парень был в форме и с орденами, как Игорь, только ордена были другие — старые. Дед обернулся к нему и пошевелил губами. Он, кажется, сказал парню «батя». Где-то далеко за толпой очень медленно проехала машина — «линкольн», длинный и черный, как акула, за ним — битком набитый джип.