Две повести о любви

Там, на перроне чужого холодного города, ждал солдат, которому было дано задание доставить нас в лагерь. Мы пошли пешком, нет, нас повезли на машине, а по краю дороги было много женщин в тонких рабочих халатах, рывших траншеи мотыгами и лопатами, и мне было стыдно смотреть на их серые лица и красные замерзшие руки. Потом мы вылезли из машины и вошли в ворота, я прочитала надпись над воротами и увидела проволоку, за ней караульные вышки с оружейными дулами, а внизу под ними заключенных, рассматривавших нас так, что от их подозрительных взглядов мне стало не по себе. Мы сделали несколько шагов, и тут заиграл оркестр, звуки музыки погнали меня в контору, где стояли офицеры в сапогах. Они указали нам места на одной из лавок в служебном помещении, в первом ряду, потом нас вызывали по фамилии, мы выходили вперед и расписывались. Неожиданно Руди вытащил из кармана два золотых кольца, одно он надел на палец мне, другое я ему. Только теперь я обняла его. Затем поставили свои подписи отец и брат Руди, и бракосочетание было закончено.

Когда мы вышли из конторы, оркестр снова заиграл марш, и мне показалось, что заключенные посматривали на нас уже дружелюбнее, как если бы враги их врагов одержали победу. Потом мы отправились в столовую, где для нас был накрыт стол, и заключенные, подававшие еду, шептали мне, как они рады этой уникальной свадьбе. После еды мы осмотрели комнаты, выделенные нам на ночь, одну для свекра и деверя, другую для нас троих. Поднимаясь по лестнице, Руди сказал мне, не сердись, что нас именно здесь разместили, оказывается, это был публичный дом. В длинном коридоре на втором этаже, в который выходило много комнат, нас уже ожидала целая толпа политзаключенных. Они поздравляли нас, шутили и дарили нам рисунки, специально подготовленные к этому случаю. Один из даривших был особенно высокий, метр девяносто или больше. Он обнял нас и протянул мне букет. Это был фотограф, который потом сделал свадебные фотографии. Прежде чем проститься, он дал мне адрес своих родителей, попросил навестить их в Вене и передать, чтобы они о нем не волновались, он здоров, и у него все хорошо. Я действительно была у них сразу после нашего возвращения и все им передала, с тех пор они приглашали нас с Эди раз в неделю к себе домой, угощали и еще давали с собой пакеты с едой.

После встречи с друзьями Руди мы отправились с ним на длительную прогулку по лагерю. Он рассказывал мне такие вещи, о которых в Вене никто не знал, а если кто и знал, то держал в секрете: что здесь тысячами убивали евреев в газовых камерах, а если запасы газа были ограничены, их бросали прямо в огонь. Еще Руди сообщил мне под большим секретом, что группа сопротивления готовит побег. Он сказал, ты должна понимать, что я принимаю в этом участие, даже если я и женился на тебе, чтобы наш ребенок носил мою фамилию.

— Chiquita [44], — сказал он, — если со мной что-нибудь случится, если мы никогда больше не увидимся…

После ужина мы пошли в нашу комнату. Руди был без ума от своего сына, и неудивительно: Эди был настоящим сорванцом, смышленый, доверчивый и красивый как картинка, со своими кудряшками. Они играли, возились и бесились, пока Эди наконец не сморило. Мы с Руди еще проговорили несколько часов. Он очень изменился, и мне чего-то не хватало.

На следующее утро нам надо было рано вставать. Машина, которая должна была отвезти нас на вокзал, уже ждала. Я крепко спала, а Руди, по его словам, всю ночь не сомкнул глаз. Ему разрешили проводить нас до ворот, где он обнял своего отца, а потом брата. Он поцеловал Эди, еще и еще раз. Под конец очень крепко прижал меня к себе, будь сильной, маленькая женщина, шепнул он, резко отвернулся и зашагал назад в лагерь. Я долго смотрела ему вслед, надеясь, что он обернется.

У меня перед глазами все время стояла картина — двенадцать поляков, повешенных в июле

1943-го. Их команда делала замеры за пределами большой цепи постов, и трое заключенных воспользовались этим для побега. Все остальные болтались вечером на перекладине, привинченной перед кухонным бараком к двум массивным деревянным столбам. Возвращаясь, мы должны были пройти мимо них. Страшно было смотреть на их желтые лица, неестественно вытянутые шеи, вытекшие изо рта струйки слюны. В общем, мы знали, что рисковали не только собственными жизнями. И тем не менее свадьба подстегнула нас; если бояться санкций, мы никогда ничего не предпримем. А время поджимало, фронт все приближался, уже при следующем наступлении Красная Армия могла прорваться вперед и дойти до наших мест. Тогда эсэсовские части перебросили бы на запад, а перед этим ликвидировали бы всех заключенных. Это было не просто наше предположение, задним числом мы узнали, что по приказу Гиммлера Гёсс запрашивал лагерное начальство, какие нужны средства, чтобы сровнять с землей Биркенау и уничтожить все человеческие следы. По нашему мнению, эти планы можно было расстроить, только проведя совместную акцию с польскими партизанами. Поэтому нам не оставалось ничего другого, кроме как перенести мозговой центр боевой группы за пределы лагеря.

Первые недели Руди ужасно страдал. А потом моя подруга Сари, тоже работавшая у нас в загсе, неожиданно без оглядки влюбилась в него. Это и неудивительно, если учесть, что даже офицеры СС, вплоть до самого коменданта лагеря, не могли устоять перед его шармом. Думаю, была и еще одна причина влюбленности Сари, не так уж и связанная с поведением Руди или его славой сердцееда: в нас за все эти годы скопилось много нерастраченной любви, а свадьба дала ей выход, направив на жениха. Поначалу Руди противился, я заметила, что он начал сторониться Сари, уходил, когда она пыталась приблизиться к нему, и по возможности избегал встречаться с ней взглядами. Он даже притворялся бесчувственным и равнодушным, что ни в коей мере не отпугивало мою подругу, напротив, она ни о ком другом и думать не могла. Долго он не смог противостоять ее попыткам сближения, и в конце концов влечение стало обоюдным. Руди вскоре нашел хороший повод часто появляться в нашей конторе. Он объяснил Кристану, что в знак благодарности раздобыл для нашего загса канистру олифы. Каждую субботу после обеда он приходил в барак с большим бидоном и покрывал олифой необработанные деревянные доски пола. Момент был подходящий, поскольку все начальство — кроме одного караульного — отдыхало. Тем не менее им редко выпадала возможность обменяться нежностями. Лишь изредка Руди удавалось поцеловать мою подругу за дверью или в углу возле шкафа. Мы, работавшие в конторе девушки, делали все, чтобы помочь их счастью. Сари тайком показывала мне любовные стихи, которые он писал ей, и передавала нам всю информацию о военных и политических событиях, которой он с ней делился.

Итак, дело было решенное: мы с Эрнстом Бургером совершаем побег. Вместе со Збышеком Райнохом, работавшим со мной на участке СС. Среди нас должен был быть кто-нибудь, говорящий по-польски, в противном случае шансы на выживание на воле сводились к нулю. От гражданских рабочих мы получили точную информацию о маршруте побега, месте первой явки, тайниках с продовольствием и установлении контакта с партизанами. Мы также выяснили, когда и где СС и полиция особенно массированно будут охотиться за нами. В лазарете раздобыли болеутоляющие и сердечные средства, а также капсулы с ядом на случай, если дело провалится. Проблема была в том, что мы не могли сказать правду даже самым близким друзьям. Для них наш побег должен был стать неожиданностью. Нашим родным тоже грозили репрессии. В лучшем случае мы могли их осторожно подготовить в письмах, которые тайком выносились из лагеря. Возник еще вопрос, кто после нас возглавит боевую группу.

Я сказал: Фримель. Другой австриец, которого мы тоже имели в виду, мне не слишком нравился. Не то чтобы я сомневался в его смелости. Он много рисковал. Но он был капо вещевого склада и катался как сыр в масле. У него была собственная каптерка, забитая бельем. Однажды я постучал к нему, а он сидит ужинает с конторским, который рапорты писал, и двое молоденьких заключенных их обслуживают. Стол просто ломился от яств: жаркое, овощи, печенье, алкоголь, словом, чего только душа пожелает. Заходи, сказал он мне, подставляй шапку. Его великодушие меня возмутило.