Пастухи фараона

Более других запомнились мне братья Кикоины. С младшим, Исааком, папа был дружен со времен ленинградского Физтеха. Старший, Абрам, хоть и слыл хорошим альпинистом, в физике преуспел меньше брата. Кикоины всегда приходили вместе, и разговор начинался с рассказа Исаака о том, что происходит в столицах. Говорил Кикоин живо, любил подшучивать над всеми, в том числе и над собой. Стоило, однако, ему задеть Абрама Федоровича Иоффе, как папа сразу начинал возмущаться.

— Не повторяй чепухи, Исачок. Это Дау распускает слух, будто Иоффе не ученый, а организатор. А сам Дау кто? Для чего он собирает вокруг себя учеников? Чтобы они ему в рот смотрели? Что за ерунду придумал — теорминимум! Ну, хорошо, зубрят они, зубрят, тратят годы, сдают этот теорминимум, а дальше что? Где наука, когда они науку делать будут? Папа Иоффе давал нам идеи и требовал конкретных результатов. Он — ученый, а Дау — Любавический ребе: создал «ешиву имени Ландау» и пыжится, будто ему сам Эйнштейн сват и брат!

— Ну что ты петушишься, Борюня, Дау — гений, он может себе позволить…

— Да, да, он строит из себя гения, а физика где?

— Ты и скажешь! А сверхтекучесть гелия — это, по-твоему, не гениально? За что ты его не любишь?

Не мне судить, кто был прав в этом споре, но за что папа не любил Ландау, знаю точно: не мог простить ему осуждение Гамова. Слов «продался за доллары и самоликвидировался» папа никогда не забывал. Как и много лет спустя, не простил он своему кумиру, Абраму Иоффе. Частые визиты бывшего шефа в Германию, коллекционирование почетных степеней немецких университетов, из которых совсем недавно изгоняли еврейских профессоров и студентов, казались папе делом недостойным. Но все это было много позже, а пока что имя Иоффе произносилось с придыханием, письма его читались вслух и горячо обсуждались.

В какой-то момент все изменилось; имя Абрама Федоровича старались не произносить, разве что шепотом. «Нет, Исачок, это невозможно, его и заменить-то некем».

— «Уже решено». — «Ты шутишь!» — «Борода [56] шутить не станет».

Отца советской физики, академика Иоффе сняли с должности директора ленинградского Физтеха и вышвырнули из квартиры, которая, как и наша, была в здании института, в декабре 1950 года.

До папы очередь дошла через два года. В его кабинете произвели обыск, в кармане пальто «обнаружили» нож, которым он якобы угрожал рабочему. Но то ли чекисты не сумели найти того рабочего, которому папа угрожал, то ли кому-то бросилась в глаза нелепость обвинения, но уволили его с формулировкой «за грубые нарушения кадровой политики». Одновременно в местной газете появилась статья под названием «Осиное гнездо на Лысой горке». «…При попустительстве директора в Институте метрологии нашли пристанище бывший троцкист, бывший пленный, бывший сотрудник Тито, сын литовского буржуазного националиста и дочь врага народа. Но органы госбезопасности обнаружили вражеское гнездо космополитов, стоящий вне партии директор отстранен от должности. Расследование продолжается». Нетрудно догадаться, чем бы завершилось «расследование», если бы через два месяца не произошло важное событие.

Как сейчас помню, папа вбегает в дом — мы уже ютились в каком-то подвале — и, не сняв пальто, бросается к дедушке Максу. Улыбаясь, он что-то говорит ему на ухо. Дедушка всплескивает руками.

— Гепейгерт, ди холере им ди бейнер! [57]

Увидев мои широко открытые глаза, оба замолкают.

Да говорите вы, говорите, меня вовсе не интересует, кто умер, я изумился папиной улыбке, я ведь думал, что он совсем разучился улыбаться!

Самое страшное осталось позади. Тем не менее, мы продолжали ютиться в подвале, жили на учительскую зарплату мамы. На работу папа устроиться не мог. Кругом были «почтовые ящики» — военные заводы, куда вход ему был заказан. В университете и Политехническом институте тон задавали те самые люди, которые получили свои места в разгар борьбы с космополитами.

Как-то случайно папа встретил Вульфика — после появления «разоблачительной» статьи он у нас больше не бывал. Вульфик стоял на трамвайной остановке, выглядел бодрым, подтянутым, но, увидев папу, смутился, стал говорить какие-то слова в свое оправдание.

— Да что ты, — папа поспешил его успокоить, — никто на тебя не обижается, просто мы не знали, что с тобой, очень переживали. Ну, а теперь зайдешь?

— Теперь уж нет, — еще более смущаясь, сказал Вульфик. — В Москву уезжаю. У меня там жена и сынишка. Между прочем, тоже Боря.

Итак, на работу папу не брали, положение становилось отчаянным, как вдруг все изменилось. Неожиданно вернулся дедушка Макс. Сразу после смерти Сталина он куда-то уехал, обещал вскоре вернуться, но это «вскоре» затянулось на два месяца. Радостный и возбужденный он прямо с порога закричал:

— Разрешили, ура, нам всем разрешили!

Что именно нам разрешили, я не понял. В доме, меж тем, с утра до вечера шли споры и разговоры.

— Пойми, Боря, ты здесь ничего не высидишь. Ты большой ученый, но куда ты пойдешь — инженером на завод? Так ты и там устроишься инженером. Зато там культурно, чисто, люди как люди, не то что здесь: пьянь да рвань — детей на улицу выпустить страшно.

— Да там атмосфера ужасная, литовцы всю войну с фашистами якшались, да и сейчас в лесах бандиты бродят.

— Как ты, умный человек, можешь повторять такие глупости? Кто-то с фашистами сотрудничал, это правда. Но когда мы вернулись после ссылки, пани Данутя нас встретила как родных, целый месяц кормила и поила, отдала нам все вещи, которые, заметь, не продала в голодные годы. Не ее вина, что нас тогда не прописали в Вильнюсе. Теперь я, наконец, получил разрешение, а ты упираешься…

Сколько времени папа упирался, не помню, помню лишь, как долго мотались мы по поездам, пока, наконец, грязные и усталые, не выгрузились на вильнюсском вокзале. Дедушка усадил нас на извозчика и повез в предместье Йодшиляй. Там он устроил нас в просторном загородном доме, велел отдыхать и приходить в себя. Сам же отправился в Вильнюс добиваться возвращения дома на Антоколе [58].

Дом дедушке не вернули, но хлопоты возымели результат: нам дали квартиру в Вильнюсе. Находилась она чуть ли не в самом мрачном районе города — Ужупе, удобств в ней было мало, но все-таки это была наша квартира!

А потом начались поиски работы. Мама нашла ее первой. Правда, школа ее была на другом конце города, правда, вечерами она плакала от усталости, но правда и то, что у нас уже появился свой кусок хлеба.

С папой дела обстояли хуже — на него всюду смотрели с подозрением, причем каждый подозревал свое. Если начальником был русский, он удивлялся, почему такая важная птица — доктор наук — таскается в поисках работы по отделам кадров. Если начальник был литовцем, он терялся в догадках: вроде бы не из тех, кого присылают «укреплять местные кадры», но, с другой стороны, ни слова по-литовски, не поймешь, что у него за душой.

В конце концов, папу взяли механиком на птицефабрику, которая находилась далеко за городом. Директор, толстый краснощекий литовец с маленькими хитрыми глазками, взял папу из каких-то своих соображений, вовсе не рассчитывая, что «доктор» будет исправно ходить на работу и, уж тем более, что от него будет прок.

Толстяк ошибся. Папа вставал затемно, два часа добирался до места, но никогда не опаздывал. Более того, он-то и решил главную проблему фабрики. Состояла она в том, что за несколько месяцев птица успевала загадить клетки настолько, что для нее самой уже не оставалось места. Чтобы очистить клетки от помета, птицу периодически забивали, нанимали ораву работниц, которые неделю скребли, чистили, мыли. Папа предложил время от времени перегонять птицу с одной половины фермы в другую, свободные клетки промывать струей горячей воды, а сточную воду пропускать через бочки с решетчатым дном — собирать дефицитное удобрение.