Итальянка

— Я знаю. Дядя Эдмунд — in loco parentis. И все такое.

— И все такое. До свидания, дорогая Изабель.

21 Рим

Кухня была пуста приводящей в замешательство окончательной пустотой. Часы остановились. Огонь погас. Буфет опустел. Все было убрано, все шкафчики были закрыты и заперты. Жаркое солнце сверкало сквозь полузадернутые шторы «Уильям Моррис», заставляя их сиять подобно цветному стеклу. Помещение было надраено, обнажено, покинуто, точно комната, ожидающая нового жильца. Пустота напугала меня. Я тихо и быстро прошел к лестнице. Свет сюда не проникал, и шахта дома уходила вверх, темная и зловещая, все еще пахнущая дымом. Я вслушался в ее тишину.

Потом взбежал по ступенькам. Площадка была замусорена обугленными остатками мебели из комнаты Изабель. Я помедлил. Меня интересовала только одна комната. Я поднялся по второму пролету на чердачный этаж, где всегда жила итальянка. Постучал и вошел в ослепительное солнце.

Увидев, что она еще здесь, я испытал такое безмерное облегчение, что во мне словно что-то лопнуло и я едва не споткнулся. Закрытый чемодан лежал на старательно перевязанном дорожном сундуке. Маленькая белая комната с обоями, испещренными розочками, была опустошена и вычищена. Только на стене висела большая знакомая карта Италии — Карлотта приколола ее много лет назад. Я медленно вошел.

Она стояла у окна, затерянная в солнечном свете.

— Извини, что ворвался. Мне на секунду показалось, что ты уехала.

Она промолчала, но чуть-чуть пошевелилась. Пыльный прозрачный луч света разделял нас стеной. Я вновь бессвязно заговорил:

— Извини…

— Ты пришел попрощаться? Как мило с твоей стороны.

Ее голос был сухим, чуть резким, невыразительным, — бесприютный будоражащий голос.

Я захотел получше разглядеть ее и шагнул в сторону от солнца. Луч упал ей на грудь, и я увидел над ним бледное худое большеглазое лицо и шапку сухих блестящих черных волос. Это было старое лицо, новое лицо, лицо тициановского мальчика, лицо няни моего детства.

— Ну да, я…

Я чувствовал себя человеком, подвергшимся ужасному судилищу в чужой стране. Я мог только смотреть и умолять.

— Как видишь, я тоже уезжаю, хотя пока еще здесь. Ты хочешь успеть на дневной поезд? Времени осталось немного.

Голос был твердым, почти жестоким, но глаза как будто становились все больше и больше.

— Нет, то есть не знаю… Можно мне… — Я отчаянно огляделся по сторонам. На подоконнике стояла тарелка с яблоками. — Можно мне одно?

Она молча протянула тарелку. Я взял яблоко, но есть не смог — подавился бы. Я неуклюже потер его о жилет.

— Ты едешь… домой?

— Да, я возвращаюсь в Италию. А ты? Тоже едешь домой?

— Да.

— Желаю приятного пути.

Я молчал, не в силах на нее смотреть, — слишком сильным было ощущение жестокости. В следующий момент мне показалось, что надо просто сказать: «Что ж, прощай» — и оставить ее навеки одну в солнечном свете. Я чувствовал себя тем самым неисправным механизмом, о котором только что с упреком говорил. Какая-то схема, слишком сильная для меня, тащила меня прочь, заворачивала мой путь в старые одинокие края. Я положил яблоко в карман.

На ней было простое ситцевое платье, синее с каким-то белым узором. Я оцепенело посмотрел на лиф, посмотрел на подол, посмотрел на узор.

— Ну, я просто хотел…

Я взглянул ей в лицо. Оно было отрешенным и безжалостным, как лицо палача.

— Я просто хотел узнать, нельзя ли чем-нибудь…

— Чем-нибудь мне помочь? Нет, спасибо.

— Ох, прекрати, Мэгги!

— Что прекратить?

Повторение этих слов пронзило меня острой мукой, ощущением собственной тщетности. Я чувствовал себя беспомощным, невесомым, парализованным, точно во сне.

— Извини, — промямлил я, — я безнадежно глуп. Я, наверное, устал. Продолжай собираться. Пожалуй, я еще успею на поезд.

Мной завладела старая схема, она гнала меня вперед, как скот, и я жалко побрел к двери.

И неуклюже наступил на что-то стоящее посреди пола. Это была пара белых туфель. Бормоча извинения, я наклонился, чтобы поправить их, и медленно выпрямился с туфлей в руке. Словно юноша в волшебной сказке, услышавший загадочный намек, я вцепился в эту туфлю с внезапным слепым интересом, не совсем уверенный в том, о чем мне хотят сказать.

— Но разве не эти туфли ты потеряла в лесу? — медленно произнес я. — Значит, в конце концов ты нашла их?

Она метнулась ко мне, практически вырвала туфлю из руки и швырнула ее на постель. Это было похоже на нападение.

— Я не нашла их, потому что никогда их и не теряла.

Потрясенный ее порывом и ее внезапной близостью, я не сразу уловил смысл ее слов.

— То есть как никогда не теряла?

— Я их не теряла. Они лежали у меня в кармане. А теперь прощай, Эдмунд. Скоро твой поезд. Прощай, прощай…

Я снова поднял туфлю. Тяжело сел на постель. И сказал:

— Я никуда не еду.

Повисла долгая, но совсем другая тишина. Комната закружилась, как в калейдоскопе, и вновь остановилась, став просторнее, уютнее, безопаснее.

— Мария, — сказал я.

Это было то самое слово, которое итальянка произнесла, когда мы вместе вышли из леса в тот день, казавшийся теперь таким далеким. Произнесла, словно заклинание, дарованное мне на будущее. Теперь мой язык был волен его использовать.

Мария подошла и села на другой конец кровати, и мы засмотрелись друг на друга. Не припомню, чтобы смотрел на кого-нибудь точно так же: когда весь превращаешься в зрение и чужое лицо становится твоим собственным. А еще меня переполняло телесное ощущение, которое не было собственно желанием, а скорее чем-то связанным со временем, ощущение, будто настоящее стало бесконечно огромным.

Она не улыбалась, но маска суровости изменилась, смягчилась, выражая что-то вроде печального изнеможения. Внезапно она стала выглядеть расслабленной и очень усталой, как будто проделала долгий путь и наконец прибыла на место.

— Я не слишком-то умно себя вела, правда? — спросила она.

Ее слова взволновали меня и тронули так остро, что я чуть не заглушил их стоном. Но я спокойно произнес:

— Сейчас ты была со мной очень сурова, это уж точно. Ты действительно дала бы мне уйти?

Мгновение она внимательно смотрела на меня, затем покачала головой.

Я спрятал лицо за туфлей. Благодарность накатила подобно физической боли, а потом я тоже ощутил расслабленную усталость, которая была чистой радостью.

Мария продолжила:

— Я обнаружила, что не могу говорить с тобой, хотя знала, что едва начну, как все станет очень легко. Но все же не могла не быть враждебной и неловкой и заставляла тебя тоже чувствовать неловкость…

Она говорила так, словно попросту объясняла. Я ответил в том же тоне:

— Я знаю. Наверное, я был очень глупым. Но я бы все равно не уехал.

— Ты мог уехать. И все еще можешь. Я просто хотела, чтобы мы ненадолго стали настоящими друг для друга.

— Мы так и сделали.

Я ощущал спокойную блаженную власть, которая одновременно была воплощением смирения. Я был освобожден и вооружен. Теперь можно было вести себя по-человечески, думать, желать, размышлять, говорить. Я сжал туфлю в кулаке. Мне хотелось упасть на колени. Но вместо этого я спокойно произнес:

— Почему ты решила позволить нам увидеть завещание?

— Хотела сделать хоть что-то, чтобы ты меня заметил!

Я наклонил голову.

— Какая же я скотина!

Так и вышло. Деньги несомненно привлекли мое внимание. Но конечно, я все время знал это. Или нет?

— А потом я чуть не сдалась из-за нее.

— Из-за Лидии?

— Из-за Эльзы.

Два имени слились в появление тени, словно мы подняли головы и обнаружили, что сидим рядом с какой-то большой башней. Я спросил:

— Ты имеешь в виду, что, когда Эльза умерла, это разрушило все стремления?

— Да. Но возможно, в конце концов это просто превратило нас в самих себя. Мы все умерли на мгновение, но зато все, что произошло после, стало куда определеннее.