Метафизическое кабаре

Вольфганг перелистывал тетрадь, исписанную стихами. «Не плюй на эго ближнего своего, найди цель получше для этого», — прочел он вслух. Стихотворение напомнило ему о том вечере, когда было написано. Ссору с Бебой: ее смех, его слезы. «Что тебе до меня? До моей жизни, моих clitoris?» Он тогда хотел покончить с собой, написал хокку, едва различая буквы глазами, полными слез. Хокку левой руке: «Пусть правая рука твоя не ведает, что творит левая: режь вены, и не ведай, что творишь».

Ступени Кабаре воняли сгнившим деревом. Зеленый ковер собрал все оттенки грязи. Вольфганг встал и снова вышел на улицу. Мимо луж, сточных труб дошел до бара на Vivienne. Низенький кабачок наполеоновских времен сохранил прелесть прошлого и умеренных цен. Вольфганг рухнул на удобный диван. Из кармана брошенной куртки со звоном посыпались монеты. Наклонившегося поднять их Вольфганга ослепил их блеск и мысль: «Благодаря своей впечатлительности я могу писать, но не могу жить». Ему захотелось навсегда застыть с этой мыслью, на коленях, под резным столом, сгребая металлические кружочки страны под названием douce France.

— Чего вы желаете? — ритуальный вопрос официанта прозвучал для него отзвуком античной загадки. Вынырнув на поверхность и оказавшись над столом, он приложил монету к глазу и попросил обменять ее на бокал красного вина. За соседним столиком веснушчатая девушка читала Генри Миллера. Ее наманикюренные ногти впивались в сизую обложку книги. Разговаривая с кельнером, она надписывала открытки в Les Etats Unis.

— За Генри Миллера, парижского проводника заблудившихся американцев, — поднял молча бокал Вольфганг, размышляя над тем, что писателей наделяют чертами их литературных героев. — Не важно, глупости. Джонатан прав, важна только любовь к Бебе и ничего больше…

Ровно в 22 он стоял перед ее дверью. Не успел нажать звонок, как дверь открылась. На фоне темной прихожей показалась Беба в коротком фиолетовом пеньюаре, открывающем стянутые черными подвязками ноги. Вольфганг вспомнил, что не принес ни цветов, ни вина, ни конфет. Вслед за Бебой он вошел в гостиную.

— Примите это стихотворение. — Вольфганг протянул ей вырванный из тетради листок. — Посвящаю вам мои стихи и весь мир.

— Вина? Виски? — она притянула к себе эбеновый бар. — На ужин будут устрицы, так, может, бокал шампанского?

— Вы так красиво одеты, — он смотрел на мерцающие шелка и кружева, — что хочется вас раздеть.

— О, пожалуйста. — Беба стряхнула с плеч едва завязанный пеньюар.

Она выглядела как на сцене Кабаре*. Вольфганг знал, что сейчас он должен, подражая конферансье, связать ей руки. Он подошел к Бебе и поцеловал ей ладонь. Беба удобно улеглась на диван, раздвинула ноги. Клиторы торчали, готовые к исполнению оргазма стерео.

— Я месяц в отпуске, — сказала она, лениво потягиваясь. — Может, сделаешь это сам? — и легонько почесала обнаженный живот.

Вольфганг опустился перед нею на колени и стал легко целовать набухшие клиторы. Во время представлений в Кабаре он всегда гадал, который из клиторов придаточный. Теперь, вцеловываясь в Бебу, он не сомневался: придаточный этот верхний, большой. Твердея, клитор раздвигал ему губы, пытаясь проникнуть в рот. Беба прикрыла глаза. При каждом ударе языком по все разбухающим клиторам она издавала стон, звучавший как бормотание, как просьба. Вольфганг слегка покусывал верхний клитор. Беба вонзила ему в волосы ногти; чем сильнее он кусал, тем громче она кричала, плакала, пока в конце концов не выпустила его волосы и не закинула руки назад, как на сцене. Кусая Бебу, Вольфганг чувствовал сотрясающие ее спазмы. Еще один сильный укус, шквал наслаждения — и откушенный клитор скользнул в глубь его горла. Крик облегчения бредящей Бебы позволил Вольфгангу понять, что она счастлива, и он проглотил откушенный кусочек. Измазанный кровью, он целовал ее извивающееся в наслаждении тело.

— Не хочу быть девственницей, не хочу, — хрипела она.

Вольфганг с трудом оторвался от Бебы, никогда прежде он не видел ее такой потрясающе красивой. Он быстро вышел в кухню и вернулся, сжимая в руке короткий устричный нож. Целуя Бебу, нашел новый вход в нее и осторожно надрезал кожу между девственной вагиной и анусом. Окровавленная, заплаканная Беба прижалась к Вольфгангу и прорыдала:

— Если бы я не встретила тебя — не встретила бы себя. Люблю тебя, люблю.

*

*Неделю спустя они вместе пришли в Кабаре. Она, в сером ситцевом платье, зажав потертую лакированную сумочку, опиралась на его руку. Нервно отбрасывала с глаз поблекшую челку, мешающую влюбленными глазами смотреть на Вольфганга. Они подсели к Джонатану. Публика узнала в посеревшей, отяжелевшей Бебе свою звезду.

— Беба! Беба! — завсегдатаи Кабаре требовали представления.

Вольфганг многозначительно улыбнулся Бебе и исчез за кулисами. Через минуту вышел на сцену, одетый в смокинг и черные кружевные чулки. Играя цилиндром, запел:

(С головы до ног я создана для любви — это весь мой мир, остальное не в счет).

За столом Джонатан, окаменев, смотрел на подурневшую Бебу. «Это ничего, ничего, — успокаивал он себя. — Вольфганг, играющий Голубого Ангела, откушенный клитор, конец искусства — это ничего, это метафизическая пастораль. В действительности все гораздо хуже».

Париж — Пьетрасанта