Клон

Тем более что тот, кто назывался Исой Бараевым, растворился в зыбком ночном воздухе.

Старков отправлял сейчас журналиста вместе со своим человеком в Грозный. И если Перов не возвращался, пропадал, он ему в том большом последнем деле помочь не мог. Не фартовый человек. Зряшный. И курс молодого бойца, ускоренный и жестокий, должен был ему преподать Иван Иваныч, который после уйдет по другому каналу на Большую землю. Его командировка заканчивалась. А Ивану сбегать в столицу и обратно — раз плюнуть. То есть примерно половина шансов у него была, а это очень много. А вещь, которую они должны были принести, дорого стоила.

…Ивана я признал за своего сразу. Армеец русский, как из-под земли появившийся перед нами.

— Расскажи мне, Ваня, кто такой Старков?

— А зачем тебе?

— Интересно.

— А сам он что говорит?

— Он надо мной смеется.

— Он над тобой иронизирует. Он человек ироничный.

— Так расскажи мне. Что он за человек и кому служит?

Иван Иваныч остановился, присел на пенек, как странник, и навострился снимать сапоги и перематывать портянки. На меня он не смотрел. Я тем временем добрался до пластиковой бутылки и отпил воды.

— Тебя что, Славка не учил, как воду расходовать?

— Во-первых, не успел. А во-вторых, сейчас же привал.

— Я старший по группе и никакого привала не объявлял. Тем более не дозволял пить.

Я поперхнулся и баллон спрятал.

— То-то же. В Грозном не напиться, не поесть, ни бабу вздрючить. Не город, а мираж сплошной.

— У тебя, Иван Иваныч, никаких больше желаний не имеется?

— Ни единого.

— Ну ладно. Я пошел.

— Куда? Сидеть.

— Я пойду потихоньку, а ты догоняй.

— Член твой догоню. Больше от тебя ничего не останется. Ты же по минам ходишь. По растяжкам.

— А ты будто понимаешь, как надо ходить?

— Так. Сесть и не двигаться. Я тебе сейчас про другое расскажу. Я механик. При танках служил. На прошлой войне был и на этой. Про прошлую не буду. Неинтересно. А про эту слушай. Ввели нас. Поначалу легко все шло. Идут коробочки, пехота на месте, огневые точки давят. Потерь практически нет. Комарово, Горагорск и далее. А потом начались дела. Под Керсалаюртом начались ПТУРы. То есть война по-настоящему. Под Ачхой-Мартаном пожгли нас немножко. Тогда мы приостановились и в шесть залпов весь этот юрт снесли. Получили от начальников по головам. Но ничего. Под Старым Ачхоем меня на танк пересадили. У нас «шестьдесятдвойки». На них активной брони нет и автоматики. Места много. Открывай люки, при попадании избыточного давления нет. Башни как решето, экипажи побиты, а танки живы. Я водилой стал.

Под Алханюртом стреляли до изнеможения. Свой сектор сравняли с землей. Пошли дальше. Про танкистов по телевизору вообще ничего не говорят. Только сгоревшие машины показывают. А ведь не так. Под Урус-Мартаном нарезали нам сектор. У ваххабитов и ПТУРы, и зенитки. Сравняли. Пошла пехота, чехи опять ожили. Нас снова на прямую наводку, и до остервенения. Больше никто там не вякнул. Флаг над школой повесили. Я уже не мог машину покинуть, поскольку из всего экипажа один остался, а пополнение пришло, и толковое, но я остался в танке.

Под Дуба-Юртом сидели в обороне. Волчьи ворота видел по ящику? Не видел? А, так ты здесь сидел. Ну, поздравляю. Высота 950,8. Известная на всю страну высота. Там наши пехотой прикинулись. Ну как прикинулись? Попали в окопы и духов не пустили. Я на ту высоту по недоразумению не попал.

Потом нас в резерв перевели и, не дав отдохнуть, на Комсомольское. Там менты две недели не могли ничего сделать. Опять равняли и прокатывали. Танки — как сито. На этой войне «тридцатьчетверки» бы всех обошли. Их надо, как паровозы, консервировать на запасных путях. Вот начнется настоящая большая война, и все эти «восьмидесятки» обкакаются. А «тридцатьчетверка» — гениальная машина. Но будет война, а она непременно будет, иначе все это бессмысленно вообще, и появятся и машины, и самолеты, и вертолеты. И Шамановых еще дюжина. Мы еще пива в лондонском пабе выпьем. Подъедем на танке и выпьем. Зря они канал под Ла-Маншем нарыли. Проскочим, пока они его заблокируют, и Аллах акбар. Да, психи мы, да, азиаты мы, с раскосыми и хищными глазами.

— Иван Иваныч.

— Встать и идти. Всем идти и строиться.

Я встал и пошел. Минут через тридцать он остановился, посмотрел на меня, сплюнул на землю.

— Скоро форт Грозный. Где-то рядом Калиновская.

Пустырь этот казался бесконечным. Провожатый мой шел совершенно спокойно, основательно, но не спешил, как будто грибы собирал.

— Все, — выдохнул он, когда мы присели на обочине, — бог миловал.

— Да что тут, все, что ли, минировано?

В ответ он посмотрел на меня уничижительно и недобро:

— В следующий раз сам пойдешь впереди. В армии-то служил?

— Не. На сборах был. Кафедра военная.

— И кто по кафедре?

— Оперативно-тактическая пусковая установка. Командир.

— Твоих установок уже давно нет на балансе. А может, и есть. Как комплекс назывался?

— Не помню. Цифирки не помню. Ну те, что на парадах таскали по Красной площади.

— Да есть где-то. Законсервированы. И потому мы непобедимы.

Мимо пожилые чеченцы везли тележку. На ней мешки, в мешках — посевной материал, наверное. На нас старались не смотреть. Иван Иваныч автомат свой переложил поудобней, поднапрягся. «Колхозники» тележку покатили быстрей. От греха.

— Наверняка на каждом не по одной душе. Как думаешь?

— Тебе видней.

— А ты-то как думаешь?

— Мне думать нельзя. Я должен твои указания выполнять и не разговаривать.

— Ага. Это ты уяснил. Пошли, однако.

Потом мы долго шли мимо гаражей. Никаких «жигулей» и «москвичков», никаких «нив» и «тойот» в них уже не было. Двери сбиты, стены частью порушены. Видно, и здесь кто-то держал кратковременную оборону. Вот и бойницы, вот и россыпи гильз. Тел убитых нет. Только собак стая подлетела было, а когда мы замахнулись в два кулака, отпрянула. Потом еще бежали за нами с километр и наконец отстали.

Смрад и нечистое пламя от факелов вдоль дороги. Это горел левый нефтепровод. По холму сползали горящие языки. Горели ручейки и целые озера. Горела земля, и только небо не могло больше гореть. Оно устало, и неминуемые дожди должны были вскоре упасть на эту проклятую землю.

Потом пошли один за другим блокпосты, и Иван Иваныч проходил со своим документом и паролем, как штык-нож.

В центр Грозного мы попали уже к вечеру. День стремительно катился к комендантскому часу, следовало поспешать. Привидения, бывшие когда-то жителями города, то возникали, то пропадали, как сквозь землю проваливались. Они усвоили эту науку материализации и левитации за шесть лет войны и временных оккупационных режимов. Они не истаяли, не растворились в зыбком, противоестественном воздухе.

Резиденция Масхадова — чистый после недавней косметики дом с черными пятнами попаданий в окна, с выбитыми элементами стен. И опять — россыпи гильз и щебень осколков. Исписанные братками стены. «Теперь на Москву! Русский солдат, — читаю я крупную надпись посреди автографов омоновцев, собровцев и мотострелков. — К написанному присоединяемся». И с полсотни подписей.

— Вот мост героя девяносто третьего года господина Романова. Здесь его нашло возмездие.

— За что?

— А то ты не знаешь. Сам-то небось радовался успехам демократии?

— Еще как. Криком радостным исходил.

— Верю.

Собак стало еще больше, и взгляды у них были откровеннее. Уцелевшее отчасти неприлично огромное здание универмага и туннель под ним. Стратегический объект.

На площади Минутка в тот предновогодний день я побывал, спеша за елочкой и шампанским. Я и не знал, что это за место, но в трамвайчике заговорили: «Минутка, Минутка…», — и я вышел. Теперь вокруг не было ничего, кроме руин. И явственные следы работы саперов: «Проверено, мин нет». Мы передвигались вдоль этих табличек, по коридорам и стрелкам, предъявляя аусвайс. Иван Иваныч снова и снова объясняется с постами. Меня здесь явно не любят. Выгляжу инородно и неприятно, и документы отсутствуют. Но за десять минут до начала комендантского часа мы находим того, кто нам нужен.