Ермо

«Вы любите его?»

«Это не любовь, – нахмурившись, ответила она. – Это черт знает что. Запой, что ли. Наверное, мы могли бы с ним запереться в какой-нибудь комнате и мучить друг дружку, мучить и мучить… – Она криво усмехнулась. – Резать друг дружку бритвой, выкручивать руки, ломать пальцы… Ох уж эти русские, да?»

«Ну, наверное, тут не в русскости дело, – вежливо возразил Ермо. – Эта болезнь называется жизнью».

Они болтали в спальне Лиз, где девушке явно нравилось больше, чем внизу, в общежитии, и куда Игорь заглянул лишь однажды. По ее словам, он не возражал: «Живи где и как хочешь». Перед сном Ермо заглядывал к ней – пожелать спокойной ночи, после чего, посмеиваясь («Я становлюсь успешным маразматиком, сюсюкающим эротоманом, облизывающимся при виде ее сисек…»), уходил к себе, в долгое кресло – к бренди и минеральной воде на столике, к томику Данте, к Георгию Победоносцу, Ермо-галерее, к бело-розовой Софье, к которым теперь прибавилась «Женщина, жрущая мясо». Перепачкавшаяся бараньим жиром красавица с налитыми плечами и лютой злобой во взгляде. «Неужели он разглядел в ней и это? Любовь прозорлива, но и лжива, обманна и склонна к самообману, как никакое другое чувство. Однако обычно мы приукрашиваем возлюбленных, в данном же случае… ох уж эти русские!»

После покупки у Игоря картины Джордж велел Макалистеру строго следить за тем, чтобы после восьми вечера в зале не оставалось ни одного реставратора: к Джанкарло нельзя было попасть никаким иным путем, кроме как через зал, а Джорджу вовсе не хотелось, чтобы о существовании убежища узнали чужие люди.

В последнее время Джанкарло увлекся мыслью о выходе из многолетнего затвора, и Джордж, хоть и без энтузиазма, поддерживал эти разговоры. Почему бы и нет? Джканкарло прожил несколько жизней: преуспевающий бизнесмен, фашист-романтик, спаситель людей от смерти; Протей в вымышленной стране-убежище; болтливый старикашка, тяготящийся анонимностью…

– Нужно сделать так, чтобы мое возвращение, так сказать, выход в свет стал сенсацией без скандала, – отбросив салфетку, заговорил Джанкарло. – Почему бы публике не поверить в некую легенду, которая никому не причинит вреда? Ну, скажем… – Пригубив вина, он с наслаждением развалился в кресле. – Ну, положим, я бежал от гестапо… в Аргентину… там ведь полным-полно итальянцев… И по приезде тяжело захворал: испанка или пневмония… Или еще лучше – автомобильная катастрофа, черепно-мозговая травма, повлекшая за собой частичную уграту памяти… я вычитал тут (он кивнул на стопку толстенных медицинских справочников), что утрата памяти случается довольно часто… Ретроградная амнезия – прекрасный диагноз. Мозг вытесняет травмирующие воспоминания до полной утраты воспоминаний о реальной жизни, предшествовавшей травме. Годы в больнице… – Он с грустным видом покивал головой. – Годы, годы в больничной палате. Человек, не помнящий своего имени – ничего не помнящий. Ни родителей, ни жены, ни друзей – никого. Человек, волею обстоятельств оказавшийся без прошлого и таким образом – без настоящего. Господин Между.

Джордж вздрогнул и уставился на Джанкарло. Когда-то, давным-давно, он назвал себя Господином Между, – но откуда об этом мог узнать этот шут гороховый? Совпадение? Или он тайком рылся в дневниках Ермо?

– Проходят годы и годы, – вдохновенно продолжал Джанкарло, – больничная палата, цветы на столике, один и тот же вид из окна: бескрайняя пампа – так ведь, кажется, в Аргентине называется степь? Пам-па. Нечто барабанное. Да… Прогулки в чахлом больничном садике, милая сиделка, постепенно влюбляющаяся в тихого пациента, их переплетенные пальцы, робкий поцелуй…

Ермо постучал вилкой по бокалу.

– Да, впрочем… – Джанкарло вздохнул. – Вспомнился какой-то старый фильм: больница, любовь… Не помню, чем там все кончилось – наверное, поцелуем в диафрагму. Итак, однажды что-то происходит… Джордж, вы должны мне помочь! Нужно сочинить событие, которое вызвало бы у нашего пациента потрясение, сравнимое с травмой. На больницу нападают индейцы, завязывается перестрелка, наш герой ранен, тяжело ранен – в голову, – но не смертельно, нет, ему делают операцию, после которой к нему возвращается память. Ба! Да я же господин Такой-то!

Он с гордым видом воззрился на Ермо.

Джордж поморщился.

Джанкарло вздохнул.

– Вот поэтому я и прошу вас о помощи, дружище. Это лишь самый грубый набросок сюжета, схема, едва развернутая фабула, которую важно теперь, что называется, прописать, насытить деталями, характерами, придать им достоверность, убедительность… Вам это под силу, Джордж…

– А вы можете вообразить себя в той новой жизни, в которую вам предстоит войти?

Джанкарло обмяк.

– Нет, конечно. Выражаясь вашими же словами, у меня нет речи для нового языка. – Дернул губами. – Болтовня… Утешение болтовней, Джордж, вот все, что мне осталось. Нет-нет, пожалуйста, я не стану себя жалеть. Выпьете еще стаканчик?

И они выпили за ретроградную амнезию.

…Завершение реставрации картины Убальдини они отпраздновали в маленьком ресторанчике на острове Сан Джорджо. Была ясная солнечная осень с ярко-синей изволнованной водой в каналах, стеклянно позвякивающими дворцами, жгуче-белыми голубями, кружившими над кампанилой Святого Марка.

– Такое чувство, будто я в Питере, в Ленинграде, стою у окна в Зимнем дворце и глазею на Биржу, – сказала Агнесса. – Словно все это уже было, уже видено… Как чудно!

Они ужинали вдвоем – у Игоря вдруг обнаружились срочные дела.

«Вы можете остаться здесь, – предложил Джордж. – Просто – пожить, передохнуть… и не думать ни о чем… Венеция – лучшая изо всех больниц, в которых мне доводилось бывать…» Игорь был вежлив и мягок.

«Спасибо, но мне тут подвернулась одна работа… Ведь мы живем, пока работаем, а остаться без работы – значит вернуться домой, в Союз. Боже упаси!»

– Джордж, я столько всего вашего перечитала за эти дни… Знаете, что меня больше всего поразило в ваших книгах?

Он с улыбкой ждал, поигрывая зажигалкой: Агнесса вертела в руках длинную сигарету.

– Удивительное для русского человека, тем более – для русского писателя, стремление… – Склонив голову набок, она прикурила, придерживая волосы рукой. – Болезненная жажда «да». Это просто кошмар какой-то!

Его забавляла ее манера говорить, ее словарь и пристрастие к вульгаризмам.

– Русский человек слишком сильно мечтает сказать всему «да», но назло себе говорит «нет». А у вас – только «да». Как у Ницше – «святое Да». А эта ваша тоска по целостности? – Она ловко выпустила дым колечками. – Единство пугает… вы просто не жили в России, объевшейся единством до кровавой блевоты… Наверное, я вам зря все это говорю: наверняка вы думали об этом…

– Мне всегда интересно услышать что-то новое о том, что я делаю. Конечно, зрелость предполагает одинокое «нет» детским соблазнам единства. А если я и говорю о целостности и единстве, то о целостности мира во времени и моем собственном единстве, о включенности в мир других людей… Возраст, Несси. Только с возрастом начинаешь понимать, что умираешь с каждым умирающим, особенно если речь идет о близких людях. Смерть любимого человека – всегда моя смерть. Меня убывает, меня становится все меньше, и все больше меня уходит в мир иной, пока равновесие окончательно не нарушится, и тогда останется одно: меньшей половине устремиться к большей… Это, быть может, и не больно, но – печально.

На пароходе, когда они возвращались из ресторана, она взяла Джорджа под руку и тесно к нему прижалась. На ней было черное шелковое платье до пят, блестевшее у ворота крошечными бриллиантами, и белый горностаевый палантин, – эта русская корова с легкостью стала центром притяжения взглядов в ресторане, на пароходике, на набережной. От нее пахло духами, вином, табаком, от нее пахло, вдруг сообразил он, весенним душистым тополем. «Наверное, это духи…»

Фрэнк принес на галерею шампанское и теплое пальто для Ермо.

– Вы говорили о своей тяге к чистоте и здоровью, – напомнила Агнесса, налегая грудью на край стола и глядя на Джорджа снизу вверх блестящими глазами. – И назвали эту тягу предосудительной. Почему?