Седьмая встреча

Прошел час, а Руфь еще не успела как следует рассмотреть все картины. Иногда она и художник перебрасывались парой слов. Она на беспомощном школьном английском. Сначала она краснела, с трудом находя нужные слова. Постепенно пошло легче.

Художник рассказал, что живет в Лондоне и что ему давно хотелось приехать в Норвегию. Несколько раз он произнес «Лофотены!» и пощелкал языком. Как будто речь шла о чем-то съедобном. А этот Остров! Она поняла, что ему нравится свет. Руфь никогда не думала, что у них какой-то особенный свет. Но если это говорит человек, повидавший свет во всем мире, наверное, так и есть.

Она сказала, что рада за Йоргена, нашедшего друга в его собаке. Но оказалось, что собака принадлежит норвежскому другу художника, которому из-за болезни пришлось от нее отказаться. Собаку звали Эгон [11]в честь одного живописца. Он смеялся, говоря об Эгоне, хотя тут же сказал, что его друг болен. Но, может, они не были близкими друзьями? Руфь поняла, что художник намерен остаться на Острове на зиму. Ему хотелось писать снег.

Она осторожно напомнила ему, что снег белый. Он засмеялся, и она испугалась, что сморозила глупость. Но художник тут же посерьезнел и объяснил, что хочет написать снежные сугробы, освещенные северным сиянием. Она понимающе кивнула, но все еще чувствовала себя дурочкой.

Когда Руфь обмолвилась, что любит рисовать, художник захотел что-то показать ей. Он повел ее на берег, где у самой воды среди камней стоял мольберт. Смешав на палитре белую и синюю краски, он быстро и смело стал бросать ее на холст. Иногда он помогал себе тряпкой, иногда большим пальцем или тыльной стороной ладони.

Руфь внимательно следила за всеми его движениями. Она вдруг подумала, что впервые видит, как настоящий художник пишет картину.

Забыв, что она плохо знает английский, Руфь вдруг разговорилась и засыпала художника вопросами. Почему он смешивает краски именно так, а не иначе? Какой свет в Лондоне? И почему он не пользуется для неба чистыми красками? И художник отвечал ей! Он щурился на солнце. Приподнимал изношенную соломенную шляпу и потом натягивал ее на уши. Показывал на дедушкин домишко. На горы. На море и островки. На скалы, на которых сушили рыбу. На идущие вдали пароходы. В конце концов он показал на свою голову.

И Руфь поняла, что краски меняются у него в голове по мере того, как он пишет. Но ведь так и должно быть! Только овладев красками и подчинив их себе, можно написать оригинальную картину.

Время от времени художник широко улыбался. Он был живой человек, но ей все равно казалось, что она придумала его себе. Ей стало легче, когда он заговорил с ней. Голос и сандалии, хлюпающие по влажному прибрежному песку, были настоящие.

Только теперь она поняла, почему дедушка не мог жить вместе с бабушкой и детьми. Ведь он должен был построить домишко для этого художника! Дедушка знал, что это понадобится Руфи.

Руфь старалась почаще ходить к художнику. Иногда вместе с Йоргеном, который вел собаку на поводке. Случалось, она оставалась с Майклом наедине. Если шел дождь, они прятались в дом. В хорошую погоду он стоял у кромки воды и писал.

Она пробовала произносить его имя — Майкл. Но не вслух. Только про себя.

Он натянул для нее кусок холста, дал кисти и краски. Она Хотела поблагодарить его, но это у нее получилось плохо. Слишком многое заслуживало благодарности. Поэтому она быстро, по-будничному проговорила слова благодарности и вздрогнула всем телом при взгляде на его руки. Ей захотелось тоже что-нибудь подарить ему. Что-нибудь настоящее. Оставалось только придумать, что бы это могло быть.

Он поддержал ее под локоть, чтобы показать, как нужно стоять, чтобы не уставали плечо и рука. Она пыталась уловить смысл его слов. Но они улетели. Осталась только его рука. Настоящая. Теплая. У Руфи сдавило горло и захотелось уйти. Но Майкл как будто не заметил этого и продолжал объяснять дальше. Уйти было невозможно. Когда он убрал руку, ей стало легче.

Руфь покрыла холст белой и зеленой краской, потом смешала два красных цвета и чуть справа написала дедушкин домишко. Она делала вид, что ей все известно. Подражая Майклу, бросала на холст краску. Вначале главным был цвет. Остальное она придумала сама. Вскоре Руфь поняла, что ее мазки слишком грубы и сухи. Кисть слишком широка или ее рука слишком тверда. Ее охватило отчаяние, и она опустила руки.

— Скипидар?

Он подошел к ней. Наклонив голову набок, он смотрел на холст. Потом взял у нее кисть и обмакнул ее в скипидар. От запаха скипидара на душе у нее стало легче. Как мало надо, чтобы человек смог воспарить над морем! Скипидар. Он отдал ей кисть, и она засмеялась, запрокинув голову.

Майкл, улыбаясь, наблюдал за Руфью, потом вернулся к своему мольберту.

Они почти не разговаривали. Каждый был занят своим делом. Пошел дождь, и он велел ей идти в дом, а сам на трех столбиках натянул над мольбертом старый парус.

Сидя у окна, Руфь писала дедушкину табакерку и трех дохлых мух, валявшихся на подоконнике. Ей больше нравилось писать в доме. На воле ее многое отвлекало. Майкл писал на воле.

Когда она собралась уходить — ей надо было почистить хлев, — пришел Майкл и похвалил ее работу. Он показал ей тень, которой она не заметила, но, главное, похвалил. И, как в прошлый раз, снова прикоснулся к ее руке. На мгновение. Потом спрятал руки в карманы и вопросительно посмотрел на Руфь.

Она кивнула ему. Его седые вьющиеся волосы были тяжелыми от дождя.

Неожиданно на тропинке перед Руфью вырос Эмиссар, прятавшийся в кустах. Она остановилась.

— Что-то ты припозднилась! Матери самой пришлось пригнать коров. Йорген шастает по горам с этой собакой, а ты слоняешься Бог знает где, как шалава. Люди уже болтают о тебе. Болтают, что ты с утра до вечера торчишь у этого художника. Позор! Стыда на тебе нет! Забыла, почему утопилась Ада? А? Забыла о наказании Господнем? Таких, как ты, святые люди в Земле Иудейской называли блудницами!

Она стояла так близко от него, что в лицо ей летели брызги слюны и было слышно каждое слово. Но она не понимала, что это относится к ней. Не может быть, чтобы он имел в виду ее! Радость, доставленная изображением на холсте табакерки и дохлых мух, покинула Руфь. В голове громыхал голос Эмиссара, повторявшего одни и те же слова. Вечные слова о Судном дне.

Блудница! От этого слова не отмахнешься. Оно преследовало ее всю дорогу домой, и потом в хлеву. Стояло в ушах, когда она подняла подойник с молоком и поглядела на мать, сидевшую возле другой коровы. Перемалывалось в голове, пока она смотрела на красные руки матери и ее бледное лицо под платком.

И вдруг Руфь всем нутром ощутила усталость матери. Ее тысячелетний позор. Выкидыши.

Она прижалась лбом к теплому боку коровы и потянула за соски. Молоко брызнуло и потекло в подойник. Оно текло и текло.

В хлев вошел Эмиссар, он остановился между Руфью и матерью. И снова произнес то слово. Блудница.

Мать вздрогнула так, что корова забеспокоилась и чуть не опрокинула подойник. Она привстала со скамеечки, словно он дал ей пощечину. Потом снова села и крикнула ему, чтобы он замолчал.

Но Эмиссар не унялся, он навис над ними, высокий и статный, и изо рта у него тек словесный поток. В мире не осталось места ничему, кроме слов Эмиссара. Так бывало всегда. Но раньше в них не было такой ярости. Они не разили так беспощадно. И он никогда не обращался непосредственно к ней. Так, как сейчас.

Руфь встала и остановилась перед ним с подойником в руках. Его слова больно задели ее. Это уже чересчур. Ей запрещалось все, чем ей хотелось бы заниматься. А Эмиссар заполнил собой весь хлев. Весь мир.

Она открыла рот, чтобы глотнуть воздуха. Но ее вырвало. Словно недоброкачественную пищу она извергла из себя Эмиссара на пол хлева. Отставив подальше подойник, она пригнулась, чтобы самое страшное извержение не попало матери на халат и на передник.