Воспоминания

Рано или поздно настает час, когда мужчины все на одно лицо. У них были одинаковые бороды, одеты все трое были в одинаковые джинсовые комбинезоны, черные от грязи. Все трое бормотали что-то в унисон, и трудно было понять, поддерживают ли они беседу или бубнят каждый свое. Когда я вошел, они, как по команде, повернули головы, а потом так же дружно отвернулись и уставились в свои пивные кружки. Один только бармен ответил на мое приветствие. Кроме трех бородачей в зале была еще женщина, одиноко сидевшая за столиком. Я взглянул на нее мельком. Трудно было понять, ищет ли она новых знакомств или, напротив, затворилась в одиночестве и никто не прикасался к ней лет двадцать — тридцать. Я сразу понял, что в этом баре могут быть только исключительные экземпляры. Отлично, значит, можно не соблюдать осточертевшие приличия, не делать приветливое лицо. Не знаю, откуда во мне было столько агрессии в тот вечер. Сейчас, уже задним числом, я понимаю, что на самом деле это был какой-то внутренний страх — сам не знаю перед чем.

Я страшно много выпил, перед глазами все плыло, но при этом какие-то вещи я вдруг стал понимать гораздо отчетливей. Я сознавал, что мне плохо оттого, что я не чувствую корней. Я легко терял почву под ногами потому, что у меня не было точки опоры.

Родители мои — тени, пусть любящие, но все же тени. И в качестве ночного портье я тоже был подобен тени. Я никого не видел, ни с кем не встречался. Я не хотел быть робким и нерешительным, как мой отец, но и сумасшедшим, как мама, я тоже не хотел быть. Меня тянуло к свету. Я поехал за бабушкой, прекрасно понимая, что разделю все ее разочарования. Дорога, по которой она двигалась в отчаянных поисках красоты, заканчивалась тупиком. Я видел все в мрачных тонах и вполне готов был в тот момент отправиться к прибрежным утесам и со всем покончить.

Но упал я все же не со скал, а со стула. Мое тело безвольно поддалось опьянению. Судя по всему, в гостиницу меня любезно доставили посетители бара (ключ от номера был у меня в кармане). Стыдно, но я был даже не в состоянии осознать собственный позор. Меня принесли и уложили в кровать, как ребенка. Даже куры на картине и те смотрели на меня с презрением. Но я испытывал странное удовлетворение оттого, что прошел через это. Все же надо иногда довести свое мучение до пароксизма. У меня раскалывалась голова, слипались глаза. Но спать я уже не мог. На часах было семь, я собирался кое-что предпринять. С четверть часа я приводил себя в сознание под душем, крутя кран то влево, то вправо, и под конец окатил себя ледяной водой. Единственный способ разбудить захлебнувшиеся в спирту нейроны. Потом я оделся и пошел к бабушке. Мне жаль было ее поднимать, но она уже открыла глаза, хотя все еще лежала в постели.

— Собирайся. У нас сегодня важное дело.

— Правда? Какое?

— Увидишь. А пока собирайся.

Бабушка отправилась в ванную. Я тем временем принялся разглядывать номер. Он был совершенно как мой. Не было только кур. Впрочем, на этот счет можно было не беспокоиться: в каждом номере висел свой живописный шедевр. Бабушкин шедевр, пожалуй, превосходил мой. Мне вообще везет по части безвкусицы (каждому свое). Бабушкина картина представляла собой безнадежно мертвый натюрморт: три яблока посреди стола. Наверное, это уникальный случай в истории яблок, но вид у них был крайне удрученный. Так и хотелось забрать их оттуда, спасти, оживить — но они были обречены на пожизненное заключение в этой унылой раме.

За поспешным завтраком я изложил бабушке наш сегодняшний план. Она не верила своим ушам. Мне кажется, нечто подобное ей самой приходило в голову, но она отмела эту мысль. Мы подъехали к школе. Было еще очень рано. Мы сидели и ждали, окруженные утренней редеющей темнотой. Я радовался, что снова увижу ту учительницу, которая смутила меня накануне. Эта радость пришла внезапно. Вечером, когда я так бесславно напился, ее облик периодически возникал передо мной. Я люблю мысленно возвращаться к своим впечатлениям. Ярче всего они проявляются несколько часов спустя. Со мной всегда так, я чуть-чуть отстаю от своих эмоций. В безумии этой ночи, когда я на миг приходил в себя, из тумана выплывало ее лицо. И каждый раз она повторяла все ту же фразу, лейтмотив нашей первой встречи: «Чем я могу вам помочь?» Тогда я еще не знал ее имени, она была для меня только лицом, и это лицо преследовало меня всю ночь, а теперь я сидел и ждал ее появления.

Она пришла и, увидев нас, послала нам обворожительную улыбку. Я не подозревал, что можно так улыбаться спозаранку. Я был сражен наповал, и в дальнейшем все, что она делала, казалось мне исключительным. Предпочитаю сказать об этом сразу, потому что я становился все менее объективным. Я представил ей бабушку.

— Очень приятно, мадам. Я очень рада, что вы проведете сегодняшний день вместе с нами.

— Это я очень рада, — отвечала бабушка дрогнувшим от волнения голосом. — Вы такая молоденькая, — добавила она.

— Правда, вы находите?

— Ну конечно. В моем возрасте мне все кажутся молоденькими.

Луиза бросила в мою сторону лукавый взгляд. Моя бабушка начинала ей нравиться. Это говорили ее глаза. Они говорили и кое-что другое: что в этой необычной ситуации между нами рождается некое сообщничество. Я вовсе не думал, что такое возможно, когда попросил ее пригласить бабушку на один день в свой класс. И даже не предполагал, что это так поднимет меня самого в ее глазах. Известно, что отцы, гуляющие в парке с коляской, обладают своеобразной притягательностью; оказалось, что забота о бабушке тоже может быть козырем в глазах противоположного пола.

До того дня я редко имел дело с детьми. Собственно говоря, последним и единственным ребенком был я сам. Ученики третьего класса, ребята восьми-девяти лет, мне понравились. В этом возрасте человек выходит из раннего детства и открывает мир, обнаруживая свежесть восприятия, не затертую привычкой. Он на все смотрит с восторгом и готовностью полюбить. Я это понял по тому, как дети отреагировали на появление в классе новой ученицы, не похожей на всех остальных. Представьте себе сухонькую старушку, втиснувшуюся за маленькую парту. Луиза объявила:

— Сегодня у нас гостья. Ее зовут Дениза, она училась в этой школе больше семидесяти лет назад. Поздоровайтесь с ней.

— Здравствуй, Дениза, — хором проговорили дети.

— Здравствуйте… дети, — ответила бабушка.

— Сегодня Дениза будет заниматься вместе с нами, а потом расскажет нам про свою жизнь. Еще она расскажет нам, как здесь все было в тридцатые годы двадцатого века. И вы сможете спросить ее о чем хотите.

Один мальчик — судя по его моментальной реакции, жаворонок — тут же потянул вверх палец. Казалось, он хочет достать до неба. Учительница дала ему слово, и он спросил (на самом деле):

— А когда вы были маленькая, все было черно-белым?

Я остался ждать в коридоре: не хотелось вклиниваться в бабушкин прекрасный сон. Походил по вестибюлю с двумя рядами вешалок, где висли детские пальто. Меня это взволновало. Я подумал, как, однако, упорядочена жизнь в этом возрасте. Например, точно знаешь, куда надо повесить свое пальто. Я вдруг затосковал по этой упорядоченности. Интересно, в каком возрасте она кончается и начинается сумбур? Временами через застекленную дверь я заглядывал в класс. Видел, как Луиза что-то говорит: беззвучное видение. Бабушка сидела за партой с абсолютной естественностью, будто так и надо. Она прилежно записывала что-то в тетрадку, которую ей выдали. Вскоре раздался звонок. Мысленно я тут же перенесся в свой школьный двор. Все в школах меняется, но только не звонки. Какая-то девчушка взяла бабушку за руку, чтобы показать ей, куда идти. Я даже не смог подойти к бабушке — она была окружена детьми. Мы с Луизой оказались рядом и следили за тем, что происходит во дворе. Узнав, что в третьем классе гостья, к нам стали подходить другие учителя. Одна учительница сказала: