Свадьба палочек

В одной из спален за закрытыми дверями два маленьких мальчика, два брата, которых уложили спать, тихо перешептывались, накрывшись с головой одеялом. Еще где-то в этом здании женщина негромко подпевала включенному радио и мыла посуду. Это была песня «Дикси Капе» «Часовня любви». Я слышала шум аэрированной воды, льющейся из крана в раковину, звук намыленной губки по стеклу, ее тихий меланхоличный голос.

– Классно я тебя трахаю? Классно?

– Сильнее, еще сильнее.

До меня доносились звуки их хриплого дыхания, чмокания поцелуев, шелест ладоней по голым телам. Я все это слышала. Но где были эти люди? И как это возможно?

Я поднялась на ноги. Я не хотела больше слышать. Но какофония звуков не прекращалась. Снаружи шуршали машины и раздавались гудки, в подвале всхлипывала труба отопления, в оконном проеме ворковали голуби, шипело масло на чьей-то сковороде, где-то ссорились, молилась старуха: «О Боже, ты знаешь, как мне страшно, но не хочешь мне помочь пройти через это». Все звуки дождливого дня в Манхэттене окружили меня плотной стеной, и я ничего не могла с этим поделать. Я заткнула уши пальцами и потрясла головой, как вымокшая собака. На секунду звуки мира стихли. Наступила тишина. Великолепная, пустая тишина вернулась.

Но потом послышалось это и звучало оно громче, чем что-либо. Мое сердце. Гулкое, оглушительное биение моего сердца заполонило все пространство вокруг меня. Я могла только стоять и слушать в ужасе. Хуже всего было отсутствие четкого ритма. Бум-бум-бум, потом ничего в течение нескольких секунд. Вот оно снова начало биться, остановилось, застучало, и все это без всякой системы, нечетко и нерегулярно. Оно билось, когда и как хотело. А потом останавливалось. У него без конца менялось настроение. И оно делало что хотело. Но это было мое сердце, которое должно было работать без малейших перебоев.

Я знала, что слышу биение именно моего сердца, потому что всю жизнь страдала аритмией. Несколько лет тому назад все стало так серьезно, что мне пришлось провести целый день в больнице, где меня тщательно обследовали и сняли двадцатичетырехчасовую кардиограмму. Самый громкий звук, какой я когда-либо слышала, то и дело прекращался и возобновлялся, без всякой системы, без какого бы то ни было ритма. Может быть, он раздастся снова. А может, и нет.

– Миранда! Что это с тобой?

Мне понадобилось несколько секунд, чтобы сфокусировать внимание на ее голосе и лице. Франсес стояла на лестнице несколькими ступенями выше меня. На ней был красный халат и такого же цвета домашние тапочки, отчего ее бледная как снег кожа светилась в полумраке подъезда.

– Что случилось, дорогая?

Ее голос вывел меня из ступора. Я попыталась ответить, но язык мне не повиновался. Она медленно спустилась ко мне. Подойдя вплотную, она ухватила меня под локоть.

– Я сидела у окна и видела, как ты появилась. Ждала звонка в дверь и уже стала беспокоиться.

Она помогла мне преодолеть оставшиеся ступени. Без ее помощи я вряд ли бы с этим справилась.

– Это я во всем виновата.

– Не выдумывайте, Франсес. Если только все это не ваших рук дело. – Я старалась говорить шутя, но в голосе моем невольно проскальзывали нотки жалости к себе.

– Ты не понимаешь. Все гораздо сложнее, чем тебе кажется. – Она расхаживала взад-вперед по гостиной.

Я как раз закончила свою историю. С того момента, когда я увидела на улице призрак Джеймса Стилмана, до той минуты, как услыхала на лестнице все эти немыслимые звуки. Стоило мне начать, и все вырвалось на свободу, словно дикое животное, долго томившееся в клетке. Рассказав обо всех странных происшествиях последнего времени, я почувствовала себя лучше.

Франсес выслушала меня молча и заговорила только после продолжительной паузы:

– Я знала, что ты беременна, в тот день, когда мы ездили в Крейнс-Вью. Не знаю, помнишь ли ты, как я остановилась на веранде моего дома и сказала, что хочу побыть одна, а вы оба вошли внутрь.

– Помню. Хью обратил на это внимание.

– Я не хотела, чтобы вы видели мое лицо. По нему можно было обо всем догадаться. Вот тогда я уже знала.

– Но как, Франсес? Вы разве медиум? Она покачала головой.

– Нет, но когда я в молодости жила в Румынии, то встретилась с этими людьми… Шумда нас познакомил, и они кое-чему меня научили. Тогда-то я и допустила величайшую свою ошибку: они хотели, чтобы я узнала гораздо больше, а мне это было неинтересно. Ужас. Ужас как глупо. Шумда был румын. Вырос в деревне, а для тамошних деревенских жителей практическая магия – это вовсе не из ряда вон. Да такие вещи вообще-то и не должны быть чем-то из ряда вон. Они для нас такие, потому что мы слишком уж умные, слишком уж скептики и считаем себя выше всех этих примитивных фокусов-покусов. Но иной мир есть, Миранда. Большинство из нас отказывается это признать, потому что боится. Это угрожает нашей уверенности в себе. Но оно все равно никуда не исчезает. Дай-ка я тебе прочту кое-что. – Она подошла к столу и выбрала одну из многочисленных тетрадей, которые лежали у нее повсюду. Она называла их дневниками и исписывала их своими мыслями и понравившимися ей цитатами из книг, которые она прочла. Полистав тетрадь, она кивнула: – Вот, послушай: «Возможно, столкнувшись с пришедшим не отсюда, я буду делать всякие глупости; быть может, этот невидимый мир полон бесов и его следует ликвидировать. Я не могу знать того, чего не вижу; я боюсь того, чего не знаю; я ненавижу то, чего боюсь; я хочу уничтожить то, что ненавижу».

– Но я-то во все это верю. И всегда верила. Просто никогда до сих пор не сталкивалась с этим. Неужели вы и в самом деле уже тогда знали, что я беременна? Каким образом?

– По твоему запаху. И по цвету кончиков твоих пальцев.

– Чем пахнет от беременных женщин?

– Надеждой.

Я улыбнулась. На душе у меня просветлело.

– Разве можно почуять надежду? Она кивнула.

– Если знаешь как.

– А что с кончиками пальцев?

– Посмотри на них.

Я поднесла к глазам левую руку, но поначалу ничего не увидела. Потом у меня перехватило дыхание. Кончики моих пальцев стали менять цвет – теперь у них был цвет облаков в небесах. Словно свежий ветер гнал по небу перистые облачка – белые, пурпурные и красно-оранжевые. Они стремительно двигались по подушечкам моих пальцев. Цвета штормов, солнечных закатов, раннего утра. Они все вместе пролетали теперь перед моими глазами.

Наверное, от изумления я издала какой-то звук, потому что в этот миг все цвета исчезли и мои пальцы приобрели свой обычный цвет. Я некоторое время не сводила глаз со своей руки. Потом взглянула на Франсес, но уже совсем иначе, чем прежде.

– Вот что я увидела, когда мы ездили в Крейнс-Вью. Тебе это не увидеть – опыта нет. Сейчас я тебе помогла, чтобы ты сама могла убедиться.

– И это происходит со всеми женщинами? У всех такие пальцы? У всех беременных?

– Да.

– И вас в Румынии научили это видеть?

– В числе прочего.

– А что еще вы умеете, Франсес? Она шумно вздохнула.

– Немного. Я была слишком молода, чтобы оценить то, что мне предлагали. Знания гнались за мной по пятам, но я была проворнее. Когда ты молод, тебя интересуют только светские таланты, Миранда. Чтобы производить впечатление на окружающих и быть везде принятой. Но эти люди, а принадлежали они к самым разным слоям общества, хотели научить меня совершенно непостижимым вещам, потому что я была с Шумдой. Ах, если б у меня достало терпения и усердия! Я познакомилась со жрецом езиди, с братством сармунов… Ты и представить не можешь, каких людей я там знала! Но меня ничем было не пронять. Молодые словно из резины сделаны – от них все отскакивает. Шумда меня называл бимба визиа-та — своим испорченным ребенком, и совершенно заслуженно. – Она снова вздохнула и потерла руками бока. – Когда стареешь, слишком много говоришь с тенями. Старые воспоминания, запоздалые раскаяния. Я могла очень многому научиться, когда была молода, но я этого не сделала – огромная моя ошибка. Но кое-что я умею. Узнала, что ты беременна. Я знаю: все, что с тобой сейчас происходит, это следствие твоей беременности.