Сады Приапа, или Необыкновенная история величайшего любовника века

4

Пописать у графини Кака или покакать у графини Пипи — не все ли равно?

М. Пруст. Содом и Гоморра

Когда Уд открыл глаза, он сразу понял, что все в порядке. Вымыт. Укрыт. Быстро провел рукой по темени — лейкопластырь на месте, свежий, сухой, сменили. Его жила, опадая, мягко пролегала по всей длине правого бока и ноги, как лампас. Впритык к кровати кто-то подкатил столик на колесиках, и на нем Уд увидел легкую закуску. Это были салат из спаржи и мусс из белого шоколада с орехами, облитый вишневой мякотью. Он приподнялся на локте. В ванной шумела вода. «Съесть или подождать?» Дверь открылась, Приап за ее спиной, дребезжа, дергался на своем кольце.

— Знаешь, — сказала она, — я вспомнила прекрасную строчку из Бодлера: «Я чувствовал в руке изгиб дремавших ног». Откуда этот француз мог видеть нашу ситуацию?

Она раскатисто расхохоталась.

— Знаешь, дорогой, я все время себя спрашиваю: а почему он не заводит разговора о лоббировании своего пресловутого цементного проекта? Или ты это оставил на последний момент, в дверях?

— У меня все изменилось, Афро. Мне ничего не нужно.

Она вскинула брови.

— Цемент, алкоголь, спонсорство — это все мелочевка, — сказал Уд. — Я закрываюсь на учет, Афро. У меня появились другие афродиции.

Она внимательно посмотрела на него. Уд заметил, что Афродита подкрасилась и сделала макияж. Ей очень шел белесо-розоватый — под цвет глаз — халат с белыми кисточками на поясе.

— Я на пороге важных решений, — снова сказал он.

— Как знаешь. Но тогда у меня к тебе одна маленькая просьба. Обещай выполнить.

— Да, с удовольствием, говори.

— Я хочу, чтобы ты возглавил наше общественное движение, Уд.

Он сел в постели.

— Ты что? Ты хочешь сказать, что я должен…

— Да, да, именно это, — перебила она. — Не подумай, что мы положили глаз на твои капиталы. У нас много спонсоров, ты знаешь. Нет, Уд, нам нужен ты, ты сам. Твой социальный темперамент.

Он потянулся рукой к брюкам.

— Афро, что такое ты говоришь? Скажи, как называется твое движение? Оно называется «Дочери России», ведь так? Так как же, блин, я сделаюсь вам дочерью вашей России?! Ты в своем уме?

— Ты что-нибудь слышал о трансвеститах, о транссексуалах? — невозмутимо спросила Афродита.

Уд застыл, не успев засунуть в брючину ногу.

— Хорошо, — продолжала она. — Тогда ты наверняка слышал об операциях по перемене пола.

Она смотрела ему в глаза холодно, серьезно.

— В нашем движении произошел раскол. Нам нужна сильная женщина-лидер.

— Что-о-о? — Уд запрыгал на одной ноге к двери. Он вдруг вспомнил, как ночью все ее тело от шеи до лодыжек было покрыто ротиками-присосками, и его вырвало прямо под ноги, на палас. Салат из спаржи, мусс из белого шоколада и орехов и еще эта… как ее?., вишневая мякоть…

Глава IX

Неудержимо, неповторимо,

Все пролетело… далече… мимо…

С. Есенин

1

Правильно люди говорят: беда одна не приходит. Когда Коля, едва держась на ногах, добрел около полуночи до дома, в ручке двери он обнаружил какую-то бумажку. Повертел в руке, отпер входную дверь, включил в прихожей свет. Ему пришлось немного подумать, прежде чем он вспомнил, почему дверь в его комнату распахнута и с какой стати на столе стоит бутылка французского вина.

Подошел к Нининой комнате, подергал за ручку: ну, конечно, она еще не пришла, она еще кружит головы полковникам…

Коля посмотрел, что ему мешает в пальцах, глянул на руку, заметил бумажку — это была телеграмма. Приблизил к лампочке, сощурил один глаз, чтобы буквы не двоились и не прыгали, и стал трезветь. Его тетю Лену Савушкину положили в Реутово в горбольницу № 7. Коля не то что обрадовался известию, а как бы камень с плеч у него упал, облегчение, что не надо оставаться здесь, что можно уехать… Он вылил французское вино в раковину, накидал свои вещи в чемодан. Прошел через сад за домом к улице. Метро еще работало. Курский. Он успел на последнюю электричку до Реутова.

Тетя Лена, старшая сестра его матери, была ему за мать все детство и юность. Работала она сначала в школе, потом в аптеке, замуж не выходила. Они всегда с тетей были близки, но, когда Коля уехал в Москву, чувства, конечно, ослабли, они не то что пошли на убыль, они, может, пребывали в глубине сердца в прежнем объеме, но из-за разлуки не имели случаев проявляться и были вроде как в простое.

Их одноэтажный домик был недалеко от железнодорожного вокзала, в зоне так называемого частного сектора, и Коля вскоре стоял перед калиткой, закрывавшейся просто «на гвоздик» с веревочкой. Ключ от веранды лежал за притолокой, как и десять лет назад.

Прежде чем войти в дом, Коля посетил деревянный скособоченный туалет-будку в конце огорода. Как и много лет назад на гвоздик, вбитый в доску двери изнутри, были наколоты аккуратно порванные на квадратики газетные листочки. Коля снял верхний листочек, повертел в руках, и при свете спички по обрывкам текста понял, что газета была очень старая: во фрагменте статьи еще фигурировало правительство Гайдара.

Грустью веяло от газеты, гвоздя, покосившейся будки… Когда Коля вошел в горницу, заметил, что печка небеленая, всюду, правда, было убрано, чисто, но как-то по-больничному, стерильно, как бывает в доме, где нет и не было мужчины и детей. Больница, он знал, находилась в другом конце города, но еще стояла ночь, собаки, чей лай по цепочке сопровождал его от вокзала до дома, быстро угомонились, досыпая в своих будках. Коля сидел на кухне, прилег грудью на столешницу, дорога его все-таки сморила… А когда очнулся от собачьего лая, увидел, что уже светало… Все он сразу вспомнил про себя, и вчерашний страшный день, и юбилей, и Нину, и тетю Лену, и мутная тоска опять поднялась у него со дна души, взвеялась вдруг грязнящим непроглядным облаком, так баламутит воду донная рыба, стремглав зарываясь в ил…

Протер глаза. Перед собой, на столешнице, увидел таракана. Тот сидел на выступе сучка в доске и смотрел на Колю, шевеля усиками. Коля дунул, таракан ни с места. Коля несильно ударил по столу: тот же эффект.

— Ты здесь живешь, это я приезжий, — сказал Коля. Таракан, услышав человеческий голос, казалось, насторожился. Коля смотрел на него с интересом. Странно: почти десять лет он проработал в конторе «по тараканьему профилю», а живого таракана вблизи да еще не под служебным углом зрения не разглядывал. Они у него все больше фигурировали в процентах и цифрах. Коля ни разу не был даже в инсектарии, где на подопытных испытывают новые ядохимикаты и приманки. Туда ездила обычно Хрипунова.

— Ну, чего? — Коля разглядел на столешнице катышек хлеба, подкатил его подушечкой пальца поближе к таракану и ногтем легонько почти вплотную к нему подтолкнул: насекомое не шелохнулось. Явно не еда, а человек интересовал его. От такого внимания, от всех потрясений последних дней на Колю напала слабость, он всхлипнул и рассказал затихшему животному и про табличку «мест нет», и про страшного одноглазого флейтиста, и про полковничий бал… Он спохватился, когда кухонный стол косой полосой света перечеркнуло солнце: пора было ехать в больницу.

Собираться ему было минуту: кулек апельсинов и персиков он взял с собой еще в Москве с юбилейной вазы, а «Боржоми» наметил купить по дороге: возле автобусного парка должны были быть, по идее, подобные ларьки. Но в этот день его опять достали сюрпризы и выверты обыденной жизни. В автобусе билеты проверял какой-то больной старик, он едва передвигался, бормоча, как заведенный, одно слово: «Предъявите». Кто предъявлял, кто нет. Две девушки сидели на местах для инвалидов и пассажиров с детьми. На его «предъявите» одна девушка, что сидела с краю, сказала, что они имеют право. Той, что сидела, круто повернувшись к окну, тоже сказал: «Предъявите». Девушка с края сказала ему в ухо, что ее подруга у окна беременная. Старик к той опять: «Предъявите». Тогда та, что сидела у окна, перегнулась к нему всем телом и прошипела с труднопредставимой ненавистью: