Всё тот же сон

Это была моя первая редактура. Хотя и неверная. Но ведь не мог же я тогда догадаться, что мой полюбившийся герой просто ловкий повеса! Такого слова ни я, ни моё окружение вовсе не знало. Имя же героя никого ничуть не смущало. И только через много-много лет я с удивлением узнал, что звали его Джон Грей.

А тогда, в сорок шестом году, сестра Ира, напев мне эту песню, сказала, чтобы я не пел её кому и где попало.

— Почему?

— Ну как же… А это? «Часто порой вечерней он танцевал в таверне танго или фокстрот»!

— Ну и что?

— А то, что это запрещённые танцы!

Второй необходимостью стал Вовка Шканов. Он возник как-то сразу и навсегда. Он жил в нашем доме, но со двора. У них с его матерью, тётей Олей, была малюсенькая комната окном во двор, а отца, конечно, не было. Мы познакомились легко, и Вовка сразу же спросил:

— Ты за кого болеешь?

Вопроса я не понял, и Вовка мне сейчас же рассказал про футбол и разные команды: «Спартак», «Динамо», ЦДКА, «Торпедо»…

А под конец сказал:

— Болей за «Динамо». Я за «Динамо» болею.

Я с радостью согласился, а вечером тот же вопрос мне задала сестра. Мне было, что ответить, и сестра огорчилась:

— Отец обидится, он же военный, болеет за ЦДКА…

Но отступиться я уже не мог. И болел за «Динамо» долгие годы, пока не выздоровел.

Отступление о песнях

Вообще песенный опыт к началу московского времени у меня уже был, он начался ещё с Геленджика. Пожалуй, первая запавшая мне песня была «Мой костёр». Ещё в мирное время или в самом начале войны, когда у нас много было народу, нам, ребятёнкам, позволяли кого-нибудь проводить от калитки до улицы Тельмана, это один квартал. Квартал кончался поперечной канавой, а через неё был перекинут маленький деревянный мосток. Когда пели «…мы простимся на мосту», я представлял себе прощание как раз на этом мостике.

Сложнее было с песней «На закате ходит парень…» Тут всё было красиво, но странно. Закат я видел часто, наверное, каждый вечер. Вот стало видно, как небо из голубого становится синим, потом каким-то сизым, а вот его в несколько рядов прочерчивают горящие полосы цвета ещё не начавших затухать угольков… Это и есть закат. А на нём, на закате, прямо по этим самым горящим полосам ходит туда-сюда парень в пиджаке и в кепке. Это я видел отчётливо. Но это была ерунда, потому что на самом деле там никто никогда не ходил.

Потом зазвучала «Священная война». Солдаты пели её в строю, и что-то было в этой песне такое, отчего внутри начинало всё мелко дрожать.

А из Широкой щели я вывез старинную южную песню:

В Краснодаре пели «Огонёк»:

И ещё одну песню, после ни разу мной не слышанную:

Легко догадаться, что эту песню кто-то сложил о Зое Космодемьянской, которая назвалась немцам Таней, и первые сообщения в газетах были именно о девушке Тане.

Где-то в те же поры звучала простенькая, но всё же цветная песенка:

Песенка это короткая, и я, пожалуй, воспроизведу всё, что запомнил, а зачем, скажу чуть позже. Дальше песня эта пелась так:

Что-то было и дальше, но очень немного. Помню одну лишь строку: «…Кондуктор двери закрывает…».

А когда прошли годы, и я служил в армии, в нашем танковом полку устроили художественную самодеятельность силами молодых жён молодых офицеров, уже не нюхавших военного пороху. В полковом клубе, устроенном в бывшей конюшне курляндского барона, на сцену вышли трепетные лейтенантши и вдруг запели «Вот кто-то с горочки спустился…». Я сразу ушки навострил, но удивился иной распевности знакомой песни. Была она прежде прелестно примитивной народною балладой на вечный сюжет, а сделалась умилительной, сахарочком обильно приправленной гарнизонной запевочкой. И не рубашка голубая теперь была на милом:

Ну а дальше — картина, достойная кисти ещё не созревшего к тому времени Шилова:

Ай, ай, и «зачем он в наш колхоз приехал?» Какая там аптека? Какие яды? Золотые погоны у нас и коллективное хозяйство…

Я тогда, в полковом клубе, подумал, что молодые офицерши это сами придумали, специально для концерта перепёрли старинную песенку на язык комженсостава… Но нет, здесь чувствуется рука профессионала, и вот уже эта кем-то сочинённая лирическая гарнизонная въехала в двадцать первый век как советская послевоенная песня о главном.

Вернусь, однако, к старым песням, рождённым путём нормального зачатия. Немногие я назвал, и все они по-разному хороши. Но всё это померкло в сорок шестом году перед «Джонгри», а впереди было и кое-что посерьёзней.

Вовка Шканов напел мне «В нашу гавань заходили корабли…» В песне про Джонгри, конечно, промелькнула сталь, и Нелли упала на пол без стона, а затем, когда Гарри вскочил на ноги, нож вонзился и в Гарри, так что при лунном свете лежали потом двое — красотка Нелли и труп ковбоя… Но там же не было борьбы! А в «Гавани» — в воздухе сверкнули два ножа, — это совсем другое, это поединок, битва, схватка! Не зря же и пираты затаили дыхание… Вовка Шканов замечательно пропел, отчётливо выговаривая сильные и не вполне понятные слова, которые от непонятности становились ещё страшнее:

И потом, — исход поединка не был предрешён! Ну кто бы мог подумать, что победит не мастер по этому самому делу, а ковбой Гарри, который поначалу дрался молча и сурово (он, понимаете ли, знал, что ему Мэри изменила) и стойко защищался у перил (а Мэри, вот в чём штука, в этот миг его, оказывается, снова любила). Вот ведь как всё непросто! Значит, любовь помогла, и с грохотом упал всё-таки атаман.