Птички в клетках (сборник рассказов)

— Как я тебе рад! — закричал учитель, увидев Чарли. — Я сам к тебе собирался. Входи же, входи. Одиноко тебе небось в пустом доме.

Чарли стоял неподвижно, пронзая его ледяным взглядом.

— Ты думал, она легла спать, — сказал он. — А я ее видел в языках адского пламени.

Повернулся и пошел прочь. Учитель кинулся за ним. Но Чарли залез на каменную стенку и спрыгнул в соседнее поле.

— Постой! Вернись! Ты что сказал? — кричал учитель. Но Чарли уходил все быстрее, пока не скрылся из глаз за холмом по пути к своему дому. А там побежал без оглядки.

Учитель не стал терять времени. Он надел пальто, проехал на велосипеде в Баллади и с почты позвонил в полицию в Дилле.

— Тут один бедняга как бы не учинил чего над собой, — сообщил он. — Вы бы прислали людей.

Но пока Чарли бежал домой, его неотвязный сон и вызванное им возбуждение покинули его. Слова все это уничтожили. Все унеслось, как туманная дымка, и внезапно он остался один, беззащитный, уязвимый, среди голых полей. Он бежал из последних сил, шарахаясь от каждого куста, а добежав до дому, долго царапался в дверь, не мог отворить ее, и бросился ничком на постель. Так и лежал, закрыв глаза. Бег ненадолго встряхнул его, но вот он отдышался, и, когда он медленно перевернулся и открыл глаза, комната приняла нормальный вид и ужас ее стал вполне реальным. И глаза, открывшись, не хотели больше закрываться. Он смотрел и смотрел. Постепенно он осознал, что в жизни для него нет ничего, кроме пустоты. Карьера пропала, покой пропал, бог пропал, Мики пропал, собака… все, что у него когда-либо было, прошествовало у него в сознании, угрюмо прощаясь. Он стоял один, в собственной пустоте. А потом на эту пустоту упала тень, и он, подняв голову, увидел холодное крыло большой, повисшей в воздухе птицы. Он так хорошо ее знал, что в эту последнюю минуту ум его прояснился и страха не было. "Это ты, Мики, принес мне погибель", — сказал он. Достал бритву и занялся трудным делом, стал перерезать себе горло. Он еще не совсем умер, когда в дом ворвались полицейские и нашли его.

Святой

Перевод Е.Суриц

Семнадцати лет я отпал от веры. Какой-то период она была нестойкой, а потом совсем исчезла, сразу, в результате несчастного случая на реке возле того города, где мы жили. Мой дядя, у которого мне приходилось подолгу гостить, открыл мебельную мастерскую. Ему вечно не хватало денег, но он не сомневался, что с божьей помощью как-нибудь обойдется. Так оно и вышло. Явился пайщик, принадлежавший к секте Последнего очищения. Явился он из города Торонто в Канаде. "Можем ли мы представить себе, — спрашивал этот человек, — что благой и всемогущий господь допустит, чтоб дети его сидели без денег?" Оставалось согласиться, что такого мы представить себе не можем. Он вложил круглую сумму в дядино дело, и мы были обращены. Члены нашей семьи стали первыми очищенцами — как их называли — во всем городе. Скоро на Хлебной бирже по воскресеньям стало собираться пятьдесят или даже больше очищенцев.

Сразу все вокруг стали нас избегать и ненавидеть. Над нами потешались. Надо было держаться друг дружки, потому что нас, случалось, таскали и по судам. Нам не могли простить, во-первых, того, что мы верили в немедленное исполнение молитв, а во-вторых, что откровение пришло к нам из Торонто. Исполнение наших молитв объяснялось очень просто. Считалось заблуждением — так мы именовали Зло — доверять собственным органам чувств, и, когда мы заболевали гриппом или туберкулезом, разорялись или теряли работу, мы отрицали реальность этих вещей, ибо раз господь не мог их создать, то их и не существует. Душа радовалась при виде наших сборищ и от сознания, что то, что плебеи называют чудесами, у нас совершается чуть ли не в рабочем порядке и чуть не каждый день. Может, чудеса были и не очень крупные, но мы знали, что вплоть до Лондона и далекого Торонто глухота и слепота, рак и безумие — великие бедствия человечества — отступают перед силой молитв наиболее выдающихся очищенцев.

— Как! — шипел наш классный, ирландец, стекленея глазами и раздраженно поводя волосатыми ноздрями. — Как! У тебя хватает наглости утверждать, что, если ты упадешь с верхнего этажа вот этого дома и раскроишь себе череп, ты скажешь, что не упал и не разбился?

Я был еще маленький и робкий, но не тогда, когда затрагивались мои религиозные убеждения. К таким ловушкам я уже привык. Спорить не стоило, хоть наша секта и разработала интереснейшую казуистику.

— Да, скажу, — ответил я холодно и не без вызова. — И я не раскрою себе череп.

— Ничего ты не скажешь, — ответил ирландец. — Ничего ты не скажешь, — его глаза сияли чистой радостью, — потому что умрешь на месте.

Ребята грохнули, но смотрели на меня восхищенно.

А потом — с чего, сам не пойму — начались сложности. Врасплох, как если бы, зайдя вечером к себе в комнату, я наткнулся на страшную обезьяну, рассевшуюся у меня на постели, и та стала бы преследовать меня своими рыками, блохами и древним утробным взором, навеки запечатленным на темной морде, я наткнулся на сложность, упрятанную в глубине всех религий. Я наткнулся на сложную природу Зла. Нас учили, что Зло — иллюзия. Но у иллюзий тоже своя природа. Очищенцы это отрицали.

Я поделился с дядей. Дела у дяди шли плохо, и вера его стала более рьяной. Слушая меня, он хмурился.

— Когда ты куртку в последний раз чистил? — спросил он. — Ходишь неряхой. Побольше бы изучал книги (это значит — очищенскую литературу), поменьше б шлялся руки в брюки да на лодочках катался — и заблуждение не могло б тебя одолеть.

У каждой догмы свой язык, дяде, человеку деловому, нравились торговые термины Очищения. "Как бы Заблуждение тебя не надуло" — была его любимая поговорка. Главное в Очищении, сказал дядя, что оно научное, стало быть, точное, и допускать споры-разговоры — просто бесхарактерность. Даже измена. Он снял с носа пенсне, помешал чай и велел мне согласиться с ним либо переменить тему. Второе даже лучше. Я с тревогой понял, что дядю сразили мои доводы. Вера и сомнение затягивались на моем горле петлей.

— Ты ведь не хочешь сказать, что не веришь в истинность слова божьего? — беспокойно спросила тетя, выйдя из комнаты вместе со мной. — Не думай, дядя верит.

Я не знал, что ответить. Я вышел из дома и по главной улице спустился к реке; ее слепящая гладь была, как мухами, засижена плоскодонками. Жизнь — это сон, думал я; нет, ночной кошмар; потому что за мной по пятам шла обезьяна.

Я все еще пребывал в странном состоянии восторга и мрачности, когда в наш город явился мистер Губерт Тимберлейк. Он был важным деятелем нашей секты и готовился выступить на Хлебной бирже с речью об Очищении. Это возвещалось всеми афишами. Воскресенье мистер Тимберлейк собирался провести у нас. Просто не верилось, что такой высокий гость будет сидеть в нашей столовой, пользоваться нашими ножами и вилками и есть нашу еду. Несовершенства нашего дома и наших характеров тотчас кинутся ему в глаза. Истина открылась людям с научной точностью — точность, которую каждый может проверить на опыте, — и будущее наше развитие наконец-то прояснилось. А в лице мистера Тимберлейка к нам прибыл не просто человек, совершивший ряд чудес (даже, как поговаривали, Воскресивший двух покойников), но человек, побывавший в самом Торонто, нашем центре, откуда и пришло великое откровение.

— Это мой племянник, — представил меня дядя. — Он живет у нас. Он думает, будто он думает, мистер Тимберлейк, но я ему объясняю, что он только думает, будто он думает. Ха-ха-ха! — У дяди в присутствии великих мира сего развивалось чувство юмора. — Он целыми днями на реке, — продолжал дядя. — Я ему говорю: воды в мозги наберешь, скоро водянка будет. Это я про тебя мистеру Тимберлейку рассказываю.

Рука нежней тончайшей замши пожала мою руку. Я увидел безупречную выправку в двубортном синем костюме. У мистера Тимберлейка была розовая квадратная голова, очень маленькие ушки и та рисованная улыбка, которую злые языки называли патентованной улыбкой нашей секты.