Рассказы

А выдержать надо! Да и чего тут, если поразмыслить, трудного? Лежи-полеживай, спи себе, отдыхай... Ну, чем не благодать? Наохотился, набродился по тайге, по горам, натрудил руки-ноги, жилы все вытянул, И замерзал до полусмерти, и над пропастями висел, и чудом от камнепадов спасался... Что говорить!.. Трудно. Да и дома не лучше. Только и слышишь нытье, ворчанье, ругань жены. Начнет с утра и пилит, и скребет душу: «Дети выросли, сына женить надо, для дочери пора приданое собирать, а у нас все не так, как у людей, — того нету совсем, да и этого тоже немного...» И обязательно скажет, что соболей и выдр, добытых мною, мало, что ворс их не так блестящ, что не мешало бы добыть хотя бы с десяток бобров, нашел же их Керем из рода Кобяк... И все хает и хает — и мясо-то я с охоты приношу тощее, ни жира, ни костей мозговых, и рыба, которую я поймаю, невкусная.

«А все почему? А все потому, что ленивый ты! Вот заночуешь в тайге, а под спиною у тебя сучок окажется, так ты всю ночь крутиться на нем будешь, переворачиваться с боку на бок. А подняться да выбросить этот сучок — этого тебе даже и в голову не придет, ведь лень-матушка раньше тебя родилась! И что я только думала? Лучше бы вышла за Керема из рода Кобяк. Кобяки многочисленны, уважаемы, и скота много, и достаток во всем, не чета твоим Очы, просто — никакого сравнения. Ну что у тебя есть, что? Только что смолоду красивый был... Так теперь и того нет — сморщился, утоптался, хмурый всегда...»

Эх жена, жена!.. Уж и люди про тебя говорить стали: «Что это нынче не слыхать Ай-Билдирлу, не звенит ее голосок, как молоток об наковальню?» — «Так ведь нынче Болота нет дома, ругать ей некого!» Глаза бы не смотрели на такую женщину. Все бы отдал, лишь бы убежать от нее подальше...

А здесь... Тепло, мягко, покойно... Лежи себе, сколь душа пожелает. Может быть, сам бог Ульгень сжалился, смилостивился над тобой, горемыкой, и даровал это мягкое ложе, это теплое жилище?..

Однако хорошо, что лыжи остались там.

Найдет их кто-нибудь там, узнает, чьи они, и отнесет сыну Солоон-Мергену. С такими лыжами не стать охотником — грех и позор. Вот и пойдет по следам отца Солоон-Мерген, имя свое — Меткий Стрелок — оправдает... А о дочери стоит ли беспокоиться? Уйдет в чужую семью, там ее прокормят... И обо мне некому помнить. Разве что опечалится Шелковая Кисточка моя — Торко-Чачак. Ее, статную милую девушку, просватали родители за десятилетнего сопляка, сказали; «Камень должен лежать там, куда его бросили, — девушка должна жить там, куда ее отдали». Видите ли, семье свекра понадобилась работница, а ждать, пока сыночек вырастет, долго. Некогда ждать. Вот она, Шелковая Кисточка, и вывешивала на прясло овчину — будто бы для просушки, а значило это, что Болот сегодня может заглянуть к ней, никто не помешает...

Так дни проходили за днями. Ни жарко Болоту, ни холодно, лежит и усталость его не берет, и голод не томит, и до ветру не хочется. Днями спит, поскольку нечего разглядывать в пустом небе, а ясными ночами глаз не сводит с круглого проема, отмечая про себя — когда и какая звезда появляется.

И думает охотник Болот из рода Очы. И думает много.

Чего только не взбредет в голову, когда нечем заняться! Думает Болот — как устроен мир, в чем его сущность, вспоминает людей, с которыми встречался, чем они живут, в чем их радость и горе? И сам он. Болот из рода Очы, зачем жил и живет? И, главное, в чем же смысл этой жизни?..

2

Великая птица Улу спала спокойно, безмятежно. Однако в последние дни по временам стала подрагивать, встряхиваться и сонно крухать — голос пробовать. Видно, скоро проснется.

«Нет, нет, до этого еще долго. Так долго, что и не дождаться!»

Вот уже и лицо жены Ай-Билдирлу смутно и редко появляется в памяти. «Пусть забывается, — думал Болот, зажимал уши, зажмуривался, точно от удовольствия, — хорошо-то как! Пусть хоть лопнет — не найти ей меня! Разве только большого шамана попросит. Он-то узнаёт, где я теперь... Но и тогда жене не вытащить меня из этой ямы. Эх, а шаман, он ведь все приданое дочери вытянет!.. Жалко, как жалко! Я столько лет добывал, он — за полдня утащит... Но пусть теперь жена ворчит, пусть кричит, что лучше бы она вышла замуж за Керема из рода Кобяк. Помыкается без меня, сразу поймет — каково оно без мужа... А вообще-то, кто ее знает? Может быть, она уже снова вышла замуж? Если мужа всю зиму нет, то и ждать нечего — замерз в горах. Нет, нет, зачем она Керему — у него и так две жены... Но ведь где две, там и третья — не помешает... Ну и пусть идет к Керему, пусть...»

Проснулся однажды Болот среди белого дня и видит — в яме вдруг на миг потемнело, вверху крылья зашумели, это стая птиц перелетных кружок неба закрыла.

«Возвратились, слава богу. Но до первого грома еще далеко».

«Да пусть он никогда не наступит — день первого грома, — горько думает Болот. — Никогда! Если так думать — время скорей пойдет. Иначе не обмануть его, проклятое время! И вспоминать надо только плохое — и про жену, и про детей, и про всех людей, и про все на свете. Только так можно обмануть свое сердце...»

Все чаще и чаще просыпается великая птица Улу, вскидывает голову, глухо крухает и расправляет крылья. Человека на своей спине она не видит и не чувствует.

И вот однажды утром на лицо Болота просыпались капли дождя, он проснулся и тотчас покрепче ухватился за шею великой птицы.

И небо заговорило. Сперва далеко, тихо, еле слышно. Но после так загрохотало, что со стен ямы посыпались камешки.

Птица Улу совсем пробудилась, встрепенулась, могуче захлопала крыльями и взлетела с громким криком. Крылья ее шумно ударили о края ямы, и в глаза Болота резко упал свет.

«Прыгать! Скорей!»

«Нет, нет, упаду в яму!»

«Вот сейчас! Прыгай!»

Но склоны горы внизу ощетинились, верхушки деревьев торчат как пики. Прыгнешь — проткнут насквозь.

«Что делать? Остается — лететь. Что бы там ни было — лететь!»

Зажмурился Болот, снова раскрыл глаза и невольно воскликнул восторженно: «Мама-а! Эне-е-е!»

Как красив, как величествен, как высок и страшен Алтай! От удивления даже забыл Болот, что улетает неизвестно куда, и кто знает — вернется ли, останется ли в живых. «С такой высоты никто еще не видел Алтай, — и подумал, — если увидел такое — можно и помереть».

Горы, горы, горы...

Великие горы, горы — властители, горы — мудрые старцы...

Во мглистой синеве, в колыхании марева, покрытые зеленью, сверкающие ледниками — стоят они торжественно, празднично. Не зря говорили люди: «Алтай — пуп Земли, средоточье мира». Просторные долины... Лога и луга пестрые, как ковры... Льются, блестят большие и малые реки... Там, далеко-далеко, это, наверно, Катунь сливается с Бией. А дальше тянется степь — глазом не окинешь — и упирается в темную тайгу... В другую сторону посмотрел, это, наверно, и есть гора Уч-Сумер! Три главы-вершины, как три ледяных цветка, — сверкают, переливаются.

О, родина моя! Не выпускай меня из-за пазухи! Не бросай, не теряй меня! Пожелай, чтобы я вернулся! Жене и детям моим помоги!

Шумит, грохочет ветер в ушах, сердце тесно колотится в горле, задыхается сердце, меркнет свет небесный в душе Болота, душно, душно...

«Прощайте, люди... Простите меня...»

3

Очнулся Болот в землях неведомых. Сидит посреди широкой долины, и сурки на него с любопытством посматривают. Похоже на Алтай, на долину Сары-Кобы — такие же округлые кочки-родинки, чебрец, полынь, ковыли, поляны с кустистой колючкой, пригорки... Так же, как в Сары-Кобы, посреди долины чернеет череда курганов, стоят каменные бабы, белеют солонцы, выеденные скотом. Щелкает лысоголовый орел, суслики посвистывают... И даже пахнет привычно — терпко, густо, как всегда в солнечные дни.

Но чувствуется, что это все же не Сары-Кобы. Жарко тут, так жарко, что кровь вот-вот закипит в жилах. И ни ветерка, ничто вокруг даже не шелохнется. Дыхание перехватывает, душно, душно... И все вокруг какое-то красноватое.