Собиратель миров

Никому не ведомо, где он ухитрился все это раздобыть. Из чайника с лебединой шеей он налил себе немного чая, и все отметили темный цвет, явно не тот привычный масала-чай, который пила эта братия. Он взялся за ручку большим и указательным пальцем, господи!, даже оттопырил мизинец, и, не обращая внимания на стражников, которые стояли вокруг и орали на него, неторопливо сделал первый глоток. Чашку выбили у него из рук, горячий чай — намеренно или случайно — плеснул в лицо одному из стражников. Чашка упала на землю, но не разбилась, а была раздавлена сапогами стражей, набросившихся на тщедушного человека. Бёртон и еще несколько офицеров немедленно выбежали, чтобы не дать им забить бастарда до смерти. Он лежал окровавленный, среди осколков. Никто не знал, где он обитает, а перенести его в офицерскую столовую было совершенно немыслимо. Выбежавшие офицеры некоторое время потоптались вокруг и постепенно, один за другим, вернулись к празднеству. Бёртон то и дело кидал взгляд в окно. Он не мог оставить лежать человека на улице. Срочно вызвал Наукарама и еще нескольких слуг. Они перенесли бастарда в бунгало и положили на кровать в бубукханне. Соседство обезьян вряд ли смутило бы лежащего без сознания. Бутылка старого портвейна убедила старого Хэнтингтона проверить, все ли кости целы, и сделать перевязку. На следующее утро бастард исчез.

С тех пор он больше не появлялся в суде. Свои дни он проводил на оживленных перекрестках, проповедуя истину, которую никто не понимал. Местные жители оставили его в покое, называя его с некоторой долей уважения каландар. Юродивый, которого поцеловал бог. Однажды ранним утром, в день самого важного рынка за месяц, он забрался на дерево у дороги, ведущей в город с востока, и со всей силы закричал: Duniya chordo, Jesu Christo, pakro. Har har Mahadev. Отрекитесь от мира и обратитесь к Спасителю. Да здравствует всемогущий. Все рассказчики упоминали о невероятной выносливости его голоса. Он выкрикивал эти слова, даже когда торговцы после полудня возвращались в свои деревни. Никто не осмелился бы предсказывать поведение каландара, и потому лишь британцы удивились, когда бародский бастард появился вдруг в костюме, рукава которого проглатывали его руки, а концы штанин волочились по земле. Расцветкой костюм подозрительно походил на «Юнион Джек». Облаченный во флаг Ее Величества, он гордо прохаживался весь день по Бароде, и впервые после побоев, которые навлек на себя в день рождения королевы, он рискнул пофланировать перед офицерским клубом, пока его не прогнали. Выкрикнув на прощание, что никто не посмеет его ударить, ибо это будет оскорблением для святости флага, для ценностей, трепещущих по ветру вместе с флагом. Удивление сменилось яростным негодованием, когда из Сурата пришло решение загадки. Несколько дней тому назад глубокой ночью кто-то украл государственный флаг с вышки перед въездом в военное поселение. Посланные сипаи — возмущение было все-таки не столь сильным, чтобы выгнать из тени офицеров — вскоре отыскали бастарда. Как раз вовремя, потому что он пытался прицепить обрывок флага на уличного пса, которого регулярно подкармливал. Бастарда бросили в тюрьму, и многие придерживались мнения, что это лучшее для него место пребывания до тех пор, пока он не освободит белый свет от своего присутствия. Бёртон был единственным, кто за него вступился, ко всеобщему изумлению. Бастарда следует освободить, доказывал он, поскольку тот не повинен в собственной испорченности, это подарок его родителей, который они вложили ребенку в колыбель. Вместо того чтобы поносить несчастное создание, все они должны извлечь урок из этого неаппетитного случая, а именно что кровь Запада не должна смешиваться с кровью Востока, поскольку такое смешение, господа, порвет в клочья обе стороны, как болезненно узнал это на себе наш «Юнион Джек».

II Aum Dvaimaturaaya namaha I Sarvavighnopashantaye namaha I Aum Ganeshaya namaha II

Ему осталось лишь заполнить последнюю лакуну. Совсем незначительную. Можно даже сказать, что все готово. Первая часть его сочинения была почти что завершена. Пожалуй, самое время позволить себе небольшую похвалу. Разве он не имел право быть довольным? Разве не получилось у него создать из Кундалини великолепного персонажа? Ее можно было без стеснения сравнить с Шакунтала, с его — с… Нет. Это уже слишком. Закружилась голова. Он не привык к таким мыслям. Осознание собственного достижения пьянило. Что же еще надо было уточнить? Остался последний вопрос, каким образом Кундалини попала в храм. Видимо, был дан обет. А когда люди дают столь неумеренные обещания? Когда они мечтают о ребенке. Да, это было самое простое и самое изящное решение. Мать Кундалини была бесплодна, и она цеплялась за молитвы, и клялась, не единожды, нет, подобные клятвы повторяются тысячу раз, словно боги глухи или страдают забывчивостью, что если у нее будут дети, она отдаст первую дочь невестой богу. Бог, услышав ее молитвы, проявил относительную щедрость. И дал ровно столько, сколько собирался потом получить. Он подарил ей единственного ребенка, дочь, и этим ребенком мать Кундалини расплатилась за подаренного ей ребенка. Вот это божественная милость! Какая блестящая находка! Голова закружилась еще сильней. Он был полностью доволен.

— О тебе все спрашивают, где ты, что с тобой. Что мне говорить людям?

— Ты что, не поняла меня?

— Я не могу смотреть в лицо соседям.

— Замолчи же наконец.

— Ты все время сидишь тут, со своей бумагой и перьями, почему ты не выходишь, даже когда к нам приходит гость?

— Потому что у меня есть занятие получше.

— Да будут прокляты твои писания. Ты ни на что больше не обращаешь внимания. Ты променял семью на буквы. И это называется замечательным изобретением, которое превращает людей в отшельников, одиноких среди людей?

— Ты ничего не понимаешь, ты — ослица. Я всегда должен был записывать только то, что мне диктовали другие. Это были сухие письма, безотрадные письма. Прошение, передача прав собственности. Я формулировал их искусно, как только мог, порой немного украшал, но всегда оставался рабом чужих намерений. Я умнее этих клиентов, а был вынужден записывать их бестолковые речи. Теперь все меняется. Все уже изменилось. Неужели ты не понимаешь, как это важно?

Упаничче выждал, пока чуть не стало слишком поздно, чтобы открыть своему шишиа самое важное из того, что он вообще мог открыть чужаку. Он дождался Ночи Шивы, когда дух Бёртона от долгой бессонницы выгнулся эллипсом. Он дождался, когда окончатся чествования бога. Они возвратились в храм, после того как пронесли Шиву по трем холмам, собирая пожертвования всякий раз, когда опускали паланкин. Процессия не была единой в своих чувствах. Носильщики решительно сжимали шесты, юноши забывались в кружащемся танце, сборщик пожертвований использовал любые методы, чтобы заставить людей раскошелиться, даже грубоватые шутки. Он истекал потом, словно конферансье, измотанный, но наслаждающийся своей ролью; прочие верующие двигались по кругу вокруг носилок во все сгущающемся экстазе. Гуруджи уже приготовился ко сну. В белой нательной рубашке и пижаме. Вы слышали когда-нибудь об адвайте, мой шишиа? Он это сказал так, что Бёртону сразу представился митхайвалла, протягивающий новую сладость. Интонация была обманчива, к этому он уже привык, серьезность идет следом, на цыпочках. Адвайта означает «недвойственность». Послушайте меня, мой шишиа, и скажите потом, доводилось ли вам слышать мысль сильнее. Согласно адвайте не существует ничего, кроме единственной реальности, чье имя несущественно — бог, бесконечность, абсолют, брахман, атман, как мы пожелаем ее назвать. У этой реальности нет ни единого атрибута, которым ее можно было бы определить. На любую попытку описать ее мы должны отвечать: нет! Мы можем сказать, чем она не является, но не то, чем она является. Все, что кажется бытием, мир нашего духа и наших чувств, не что иное как абсолют под фальшивой концепцией. Единственное, что существует под этим потоком фантомов нашего Эго — истинная самость, единственное. Тат твам аси, говорит адавайта, ты есть то! Поэтому, мой шишиа, и это последнее, что я вам скажу, прежде чем мы уляжемся спать, любая мысль, которая сеет раздор, — это преступление против высшего порядка. Насилием становится уже то, когда мы смотрим друг на друга как на чужаков, когда считаем себя другими.