Улица

У меня на глазах выступили слезы. Письмо задрожало в моей руке.

Зазвенел звонок. Начинался первый сеанс. На экране Эдди Поло!

Полночи я ходил по городу и размышлял о незнакомке. Я пытался еще раз увидеть ее в своем измученном мозгу. И я увидел ее. Лицо ее было еще бледнее, чем обычно, глаза еще больше и печальнее. На рассвете, когда уличные птички просыпаются и начинают утреннюю песню, я отправился ночевать к еврею у вокзала и лег спать. Проснулся я поздно, в полдень. Я быстро оделся и отправился в город.

Дождь, который зарядил в последние дни, прекратился. Пошел снег. Тихо, как бы стесняясь своего раннего прихода, падали белые нити снега, убирая белым дома и улицы. Я полчаса просидел в маленьком ресторанчике и снова пошел гулять.

Я встретил Фогельнеста. Он узнал меня издалека, протянул мне навстречу руки и тепло поздоровался со мной.

— Почему вы больше со мной не видитесь? — упрекнул он меня.

— У меня наконец появилось служба. Я занят! — ответил я, а в глубине души думал: отчего я все это время к нему не заходил?

Фогельнест нетерпеливо дернул головой, как человек, измученный нервами и бессонницей, и заговорил, без умолку, отрывисто, о себе и своем потаенном:

— Я думаю отсюда уехать… Этот город испоганил меня… Грязный, скверный город… А люди — холодные и недружелюбные… Я в ужасе от того, что заехал сюда… Сами скажите, как можно выбрать для жизни такой город?! — горько восклицал он и еще чаще дергал головой. — У меня есть здесь дядя, очень богатый, просто денежный мешок. Пришел я к нему и попросил у него беспроцентную ссуду, чтобы снять жилье, так он мне заявил: скоро тебя будут называть ничтожеством, если не будешь вести себя по-людски. Я ему в сердцах: как же так, человек приходит к состоятельному дяде, к богатею, к крупному текстильному фабриканту, чтобы попросить у него на квартиру — хочу наконец выбраться со своего сырого чердака, так мне в ответ старые попреки: ничтожество, не умеешь вести себя по-людски? Ха-ха-ха!.. Сорвался, как пес с цепи… Тут я напомнил ему, что не надо мне рассказывать, какое я ничтожество, это не его забота, хочешь дать — дай, что у тебя просят, не хочешь — не давай, а ругаться не надо. Он еще больше разозлился и пошел меня честить на чем свет стоит. И чем все кончилось: я убежал и хлопнул дверью, так что стены задрожали… Вот свинья… Может быть, вы думаете, что он давно выбился в люди? Он до тридцати лет сам был нищим, ходил побираться у родственников и не раз клянчил на обед для себя, для своей жены и детишек у моего отца. Ему повезло… Колесо фортуны повернулось… А разбогатев, он заговорил по-свински. Жалко, что у эдакого свинтуса я пошел просить денег…

Фогельнест заходился от ярости, не переставая подергивать головой, и метал злые слова, как стрелы. Вдруг, в очередной раз дернув головой, он что-то припомнил и сказал мне:

— Да…

Но ничего, кроме этого «да», он так и не произнес. Потом он сразу же убежал. Убегая, несколько раз оглянулся, как будто хотел убедиться в том, что ничего не забыл мне сказать.

В тот вечер кинотеатр не работал. Был праздник Божье нарожденье [35], когда все представления запрещены. У меня появилось свободное время, и я снова пошел гулять по улицам.

Я опять попал на улицы, на которых спал в первые ночи после демобилизации. Я смотрел на окна, в которых горел свет, и искал окно той квартиры, в которой живет бледная девушка. Я напрягал глаза и пробовал взглядом проникнуть за занавески. Но как я мог знать? Окон было много, и все они сверкали газовым или электрическим светом. Вечер был холодный; во многих местах тротуары и мостовые покрылись инеем. К тому же колючий ветер крутился, как от голода, и вылизывал землю и стены домов. Начал падать снег, мягко и тихо, с легким шуршанием — будто шелковые нити трутся одна о другую. Редкие прохожие шли мимо. Быстро проехала пролетка. Голова лошади была до глаз поглощена зимней белизной, которая заполнила весь мир. В течение двух-трех часов я ходил по улицам неспешным шагом и разглядывал каждое место, каждого человека, каждую пролетку и каждую собаку, которую встречал по пути. Я так привык пристально, смело и свободно смотреть людям в лицо, что многие из тех, кого я обшаривал взглядом, пугались и ускоряли шаг.

Я снова побрел к вокзалу. Я стоял у окна и смотрел, как отправляется поезд. Мне нравилось ловить слухом свист паровоза, шум котла, бормотание колес и сигналы, которые железнодорожники подают друг другу. Так полчаса простоял я на вокзале у окна и все смотрел в ночную тьму на то, как, скользя по стальным рельсам, уходит один поезд, на то, как прибывает другой. Я приветствовал пассажиров, садящихся в поезд, шумящих, машущих руками, что-то наскоро говорящих людям, остающимся на перроне. И только когда вокзал опустел, никакие поезда больше не уходили и не прибывали, и лишь паровоз с погасшей топкой, похожий на гигантского мертвого зверя, на стального покойника, который больше не шевельнется и не двинется, остался стоять на боковой ветке, я решил уйти. Железнодорожник отошел к скупо освещенному расписанию поездов и закурил трубку. Шаги его подбитых железом сапог прозвенели скучно и будто издалека. Огонек трубки всякий раз, когда железнодорожник затягивался, пробуждался, вспыхивал сильнее, как будто хотел своим красным светом и яркостью переплюнуть тусклую лампочку над часами. Напротив несколько одиноких, разбросанных деревьев, занесенных смерзшимся белым снегом, склонялись и качались над мертвым паровозом, как будто хотели оплакать его вместе с ветром, который, покружив со злобой над расписанием поездов, улетал над длинной дорогой в бесконечную даль, где ночь зубами рыла себе могилу в земле и в небе.

Сегодня я проснулся часа в два пополудни. Хозяин, маленький еврей со светлой бородой, бледным, исхудалым, изможденным лицом и хитрыми быстрыми глазами, которые он во время разговора ежеминутно прикрывал, словно пытаясь веками стереть с них блеск так, как протирают очки, спросил меня:

— Дай вам Бог здоровья, но что вы делаете по ночам, что приходите так поздно?

Я сперва ничего ему не ответил. Он переспросил:

— Это, конечно, не мое дело… Я понимаю, что, по правде говоря, не должен спрашивать… Что мне, собственно, за дело, чем вы заняты? Так ведь? С какой стати я в это лезу? Только знаете что…. Раз человек ночует у меня, так хочется знать…

— Ничего не делаю… Просто люблю гулять по ночам, — ответил я.

— Вот как? — еврей удивился и внимательно оглядел меня таким взглядом, словно цеплял на крючок, словно пытался что-то вытащить из меня, изучить во мне. Печально качая головой, он отошел. Я услышал издалека, как он цедит слова:

— Люди теперь… другие стали… головы, головы… головы у них нет…

Я ушел на улицу и пошел туда, где жила женщина, которая однажды позволила мне донести ее кошелку. Я вошел в ее квартиру. Она была дома и занималась ребенком — купала его в большом тазу. Ребенок орал на весь дом, а мать строго утихомиривала его, плещущегося в тазу, как щенок, которого швырнули в реку.

Заметив мое появление, женщина оглядела меня, одной рукой поправляя очки, а другой держа ребенка.

— Добрый день!

— Добрый день! Что вам угодно?

— Я должен вам деньги.

Она испугалась и поглядела на меня сквозь очки.

— Вы мне должны деньги? А кто вы такой?

Я вынул несколько купюр в тысячу марок и положил их на стол.

— Вы как-то дали мне денег.

— Когда? Как это?

— Да, вы, конечно, не помните эту историю. Вы как-то встретили меня на улице и дали мне денег. Вот и все.

Она задумалась и застыла, стоя на полу на коленях, как человек, который пытается припомнить какую-то давнюю историю.

— Нет, не помню! А раз не помню, то и денег взять у вас не могу. Заберите деньги! — сердито сказала она, раздраженная и удивленная этим разговором.