Рассказы израильских писателей

— Зеэв рассердился на Шифру и съел ее зад, — повторил Муму, улыбаясь.

Сидя возле Михале, он часто улыбался. А Михале любил смотреть, как Муму улыбается. Его улыбка была как сияющее сквозь тучи солнце.

— Ты знаешь, — вдруг сказал Михале, — я не люблю Лодера, а он меня. А когда он не на цепи, он не лает.

Михале боялся.

Муму внимательно прислушался, приложив голову к земле. Он услышал голос текущей воды, услышал, как осыпается в канавках песчаный краснозем, как шевелятся в земле черви. Но он услышал еще что-то и приподнял голову. Позади, на расстоянии нескольких шагов, стоял Лодер, приготовившийся к прыжку. Хвост его был поджат, морда опущена к земле, глаза налились кровью. Он весь дышал злобой.

Муму схватил пастуший посох с сучковатым набалдашником и бросился на собаку. Пес заскреб лапами, ощерился и зарычал. Муму сунул набалдашник между зубами собаки. Пес схватил палку зубами и стал ее кусать. Но палка осталась цела, только изо рта собаки потекли слюни. Потом пес медленно поднял глаза. Его удивленный взгляд натолкнулся на серо-зеленый взгляд Муму. Волны дрожи прошли по телу собаки от головы до хвоста. Затем она опустила морду вниз и начала покорно вилять хвостом.

Но Муму не поверил Лодеру. Ноги собаки точно вросли в землю, от этого ее тело стало еще более напряженным. Муму не помнил лицо Шаула. Он никогда не смотрел ему прямо в глаза. Но в этот миг он был уверен, что лицо у Шаула такое же, как у этого пса. «Не верь ему, он пот-вот набросится на тебя!» Муму поднял палку, резкий удар опустился на голову Лодера. Собака забилась в агонии.

Тут поднялась суматоха. Муму бросил палку и как ни в чем не бывало пошел в сад. Он искал глазами Михале, но того поблизости не было. Муму улегся на спину, укрывшись маской равнодушия. До его ушей доносились топанье ног и выкрики: «Этакий хулиган». Потом начался спор, были предъявлены претензии. Послышались тягучие и липкие, как смола, вопросы: «Зачем ты это сделал? Почему ты убил Лодера?»

Затем посыпались просьбы, они действовали, как гашиш: «Может, тебе следует попросить прощения?», «Попроси у них прощения» или что-то в этом роде. Тут слащаво кокетничал Шаул, волнующе мычала грудь Брурии. А Муму молчал, словно каменная глыба. И Михале был уже тут, неподалеку от Муму. Он угрюмо всматривался в его лицо и старался объяснить взрослым, что Лодер готовился растерзать его. Но взрослые оставались глухими. Тогда он уселся неподалеку от Муму и замолчал.

Муму услышал, как кто-то потащил труп собаки и обозленно кричал: «У вас в доме живет разбойник, а не человек!»

И снова сверлил его уши испуганный шепот маленькой любимой Нурит: «Я боюсь твоего взгляда». И еще: «Отпусти меня, ты хуже дьявола»…

А точильное колесо так больно точит его виски. Он встал на ноги, вся его кровь взывала: «Чего вы хотите от меня? Отпустите меня!» Но ничего не вырвалось из его сжатых уст, равнодушие по привычке продолжало покоиться на его лице. И хорошо, что он остался равнодушным, так как в эту минуту к нему подошли Шмуэл и маленький Михале, который плелся следом. Михале подбежал к нему и торопливо заговорил:

— Папа помирился с дедом. Он пообещал ему породистого боксера.

Шмуэл подошел спокойным шагом. Его громадная австралийская шляпа качалась впереди него, как тень от шалаша. Он все понял.

— Ты уже закончил поливку, Муму?

— Нет еще.

— Не теряй времени, кончай!

— О’кей.

Шмуэл прошел мимо него, словно ничего не случилось, а Михале пел себе под нос:

— «Почему Зеэв рассердился на Шифру и съел ее зад?» Правда, Муму, это здорово?

И что-то заскрипело и раскрылось, как ржавые ставни, распахнувшиеся навстречу свежему воздуху. А кто-то даже иронически улыбнулся, приняв все за шутку, словно ничего не произошло.

Но, к черту! Что-то в действительности случилось. К черту и тайну, и боязнь, и стыд.

К черту!

Он расскажет Шмуэлу все-все, что он хотел скрыть и позабыть. Завтра расскажет. А может быть, еще сегодня вечером, после охоты на дикобразов.

Свежий и душистый спустился вечер на дом Коренов. Муму и Нати вернулись с охоты и принесли большого дикобраза. Воздух был чист и прозрачен. Только руки Муму были все в крови животного. Ничего страшного, он помоет их и пойдет к Шмуэлу. А пока надо подвязать дикобраза к дереву и снять с него шкуру и жир.

— Дай мне твой нож, Муму, — сказал Нати, — я хочу это сам сделать. Ты увидишь, я не оставлю на нем ни капли жира.

— Возьми.

Легче обычного Муму вытащил все свое имущество — нож с серебряной ручкой — и взглянул на серебряный роскошный круг на небе. Луна беззубо, голыми деснами, как у Шмуэла, улыбалась ему. Огни далекого города глядели на него с надеждой, с полной надеждой покориться.

Только безжалостное, стыдливое чувство продолжало лизать его пятки, словно это лизали его змеи, лишенные жала. Что-то происходит в нем. Но что? Муму торопился освободиться от тягостного состояния. «Домой, — шептал он, — домой».

Он зажег свет на кухне и поспешил помыть руки. Но не успел он открыть кран, как к нему докатился смех из большой комнаты, заставивший его руки замереть. Шаул, Брурия и Шмуэл смеялись. Казалось, смеялись и стены и чай, налитый в стаканах.

«Муму. Муму — Муму — Муму», и снова смех. А когда смех утих, Брурия сказала:

— Шаул, продолжай, я всегда почему-то его боялась.

— Дикобраз тоже его боялся и распустил хвост, как веер. Но этим он раскрыл себя, будто сам притягивал к себе пулю. Но это был дикобраз, Брурия.

— Я хочу, Шаул, чтобы ты все рассказал.

— Я хотел, но не решался. Ведь, в конце концов, он ваш родственник. И только сегодня, после того что случилось с собакой, я подумал: сегодня он так поступает с собакой, а завтра… Ясно?!

Все ясно. Куда яснее.

— А случай с лошадью? Представь себе, он схватил дышло и бил им лошадь до потери сознания. А почему? Видите ли, лошадь его лягнула. А ведь ему было тогда всего тринадцать лет. Воспитатель терпеливо, как водится в детском учреждении, пояснил ему: «Лошадь — это не человек, иногда она лягает». Но ты знаешь, что он ему ответил? Он сказал: «Мне не понравилось выражение ее глаз!» Ему не понравилось выражение ее глаз. Да, да, он так и сказал. И его выгнали. Это правда. И ждали, что он попросит прощения и скажет, что он раскаивается, но он молчал, он не любит, когда на него смотрят. Это относится даже к лошадям…

И опять все смеются. Шмуэл тоже смеется, хотя Шаул вовсе не ему рассказывает. Он рассказывает Брурии и тихонько щиплет ее за грудь. А она заливается громким хохотом, его она не боится. Да, Шаула она не боится.

— Рассказывай, Шаул, рассказывай все.

— Рассказывай, Шаул, — вслед за ней упрашивал Шмуэл.

И Шаул продолжал рассказывать:

— В сельскохозяйственном училище его прозвали «Молчаливый Муму», пока однажды он не показал свои зубы. Ему уже исполнилось шестнадцать лет, когда его выгнали за насилие.

— Насилие? — переспросили все в один голос.

Насилие, скандал и плач. И бег из-под навеса в поле. Он и она. Она и он позади нее.

«Нурит, подожди. Я вовсе не имел в виду…»

«Я боюсь твоего взгляда».

«Нурит, подожди».

Он ее задержал, а ночь уже спускалась.

«Я вовсе не имел в виду… Ты позвала меня к навесу. А я люблю тебя».

Она щебетала:

«Ты ведешь себя, как босяк. И даже хуже. Ты хуже дьявола».

Он ударил ее по лицу; она упала на землю и разразилась рыданием. Он больше ничего не сказал. А багровая ночь бушевала вокруг: «Отомсти!» Он молча покинул ее, зашел в интернат, взял свою сумку и оставил школу в тот час, когда над ней взошла заря.

— Несчастная девушка, — сказала Брурия. — Он настоящий зверь. А ты, Шмуэлик, ничего мне не говорил, что у вас в семье есть такие типы.

Все пили чай, преисполненные тяжелого и страшного предчувствия (а какого?), и снова пили. А Шмуэл раскрывал свой беззубый рот, зиявший, как черная луна, и… молчал. Он все смотрел на стеклянный поднос, из-под которого на него выглядывал Сташек. Но Шмуэл не узнавал осла.