Дом дневной, дом ночной

Поэтому мне доводилось замечать, как Р. частенько бросал то, чем занимался, и принюхивался. Его лицо становилось сосредоточенным. Он обнюхивал свои ладони, а то вдруг, прервав разговор, начинал нюхать оторванную пуговицу. Или же растирал в пальцах листочки полыни, и ему уже казалось, что вот, нашел! Но это всегда было не то.

Мы оба догадывались, что это запах смерти. Что Р. ощутил ее тогда, когда его машина врезалась в трейлер, в то невероятно короткое мгновение, когда все может случиться и ничто нельзя отвратить, в момент огромных возможностей, в долю секунды, которая чревата любыми последствиями, как грамм материи, который вот-вот породит атомный взрыв. Так тогда пахнет, и это и есть смерть.

Р. боялся, что теперь уже всегда будет ее чувствовать. Никогда не выедет беззаботно на заснеженный серпантин между Валбжихом и Едлиной, не побежит сломя голову через перекресток у Центрального вокзала, даже не станет есть без разбору мои блюда из грибов. Он это знал, а я знала, что он знает.

ВИДЕНИЕ КЮММЕРНИС, РАССКАЗАННОЕ ЕЮ В «HILARIA»

Я лежала навзничь и перед сном произносила последние молитвы. И вдруг почувствовала, что возношусь вверх, как если бы стала невесома, а когда глянула вниз, увидела себя же, свое тело, лежащее по-прежнему навзничь, и шевелящиеся губы, словно тело не заметило, что меня уже в нем нет. И я тут же поняла, что могу перемещаться в пространстве. То, что мной двигало, была сама мысль: довольно было малейшего моего желания, чтобы я вознеслась еще выше и сверху увидела монастырь и его крытую деревянным гонтом крышу и каменное окаймление башни часовни. А в следующую минуту с еще большей высоты моему взору открылась вся земля, она была немного выпуклая и темная, погруженная во мрак, только откуда-то из-за пределов мироздания озаряли ее длинные лучи солнца и отбрасывали на ту темноту совсем уж смоляные тени. Эта усугубляющаяся темнота была мне неприятна и наполняла меня всю печалью, ибо я знала, что свет существует, но только сокрыт. Едва подумав о свете, я сразу же его увидела — вначале он был слабый, как нарцисс, легкий, как дымка, но раз увиденный неукротимо набирал силы, и я испугалась, что ослепну от него. И уразумела я, что, должно быть, это — небо и Бог, но меня удивило — ибо мой ум был трезв, — что я по-прежнему остаюсь одна и ниоткуда нет провожатых: хотя близ Господнего престола живут сонмы ангелов и всяческих лучезарных существ. И что-то коснулось меня, как ветер, ни теплый, ни жаркий, который овеял меня всю, словно я оказалась неподалеку от мощного вихря: эта сила отталкивала меня от света, и была между мной и светом невидимая, но ощутимая граница. И невзирая на то, что я хотела ее перейти, и меня тянуло к свету, как ничто никогда прежде, я была слаба, и мне не хватало сил. И тут в моей голове раздался голос, который равно мог быть моим голосом, как и кого-то иного, и тот голос изрек: «Это — время». И тогда я постигла всю правду о мире: это время не позволяет свету проникнуть к нам. Время нас отделяет от Господа Бога, и до тех пор, пока мы пребываем во времени, мы не вольны и отданы на произвол темноты. И только смерть нас освобождает из ее оков, но в этом случае нам уже нечего сказать о жизни. И вот тогда мною овладела печаль, хотя глаза мои видели все величие света. Я не жаждала ничего иного, как только умереть навсегда, и, наверное, я умерла, потому что вихрь времени внезапно сник, и я погрузилась в свет. И единственное, что можно сказать о том состоянии внутри света, это ничего не говорить, ибо вместе со мной исчезли все слова. Даже думать я уже не могла, ибо мыслей тоже не было. Я не могла также быть ни здесь, ни где бы то ни было еще, ибо не существовало «здесь» и «там», не существовало никакого движения. Это состояние не обладало никаким качеством: ни хорошим, ни плохим — и я не знаю, как долго это продолжалось, ведь не было ни секунд, ни тысячелетий.

Я бы так и осталась там навечно, ни живая, ни мертвая, если бы внезапно не затосковала по миру. И тут моим глазам открылся вид красочный, как живописное полотно. Я не могла оторвать от него взгляда.

Видимый отсюда мир был миром спящих людей. Был он заселен гуще, чем тот, который я знала, потому что там были также все те, о ком мы думали, что они умерли. Я поняла, что это Судный день, и ангелы уже начали сворачивать концы мира, как если бы они были краями огромного ковра. Из-под него, сверху и снизу, долетал гул великой битвы — бряцание оружия, топот коней, но я не видела, кто с кем сражается, поскольку взор мой был сосредоточен на распростертой подо мной земле. Некоторые люди уже пробуждались, протирали глаза и смотрели в небо. Их взгляд был рассеян, слаб — они не видели, на что смотрят. Еще я видела горы, которые дрожали как будто от страха, а их очертания расплывались в редеющем воздухе. А солнце стояло в зените и освещало просторы ярким и горячим светом. В степях начинали гореть травы, и вода бурлила в ручьях. Животные вышли из чащи лесов и, безразличные к своим естественным врагам, спускались в шумные долины. Так же и люди — тянулись по пыльным дорогам в какое-то условленное место. Они шли уверенно и бодро, никто не мешкал. Небо не было безмятежным и голубым, оно клокотало и клубилось. Под ним превращались в камень растения.

Тогда я всем своим сердцем поняла, что наблюдаю последние мгновения времени, что мне выпало увидеть его агонию.

И я уразумела, что Суд наш будет пробуждением, ибо всю свою жизнь мы пребывали во сне, лишь полагая, что живем. Но однажды мы уже жили по-настоящему и умерли, и теперь мы мертвы. И эта наша жизнь-сон, которую мы принимаем за истинную, для Господа не имеет никакого значения, поскольку ничто не происходило реально, за сны наши мы отвечать не будем, единственно за то мы несем ответственность, чего не помним, ибо нас усыпила смерть. Лишь то забытое существование было настоящим, там мы грешили или были благочестивы. Мы не ведаем, что сулит нам пробуждение — адский огонь или вечную жизнь в сиянии света.

Итак, я должна повторить еще раз — наш мир заселен спящими людьми, которые умерли и грезят, что живы. Именно поэтому в мире становится все больше народу, ибо он заполнен спящими мертвецами, число их растет, а живых, тех, что живут впервые, по-прежнему не так много. Во всей этой неразберихе никто из нас не знает и знать не может, тот ли он, кому только снится жизнь, или кто живет реально.

ПРАЗДНИК ТЕЛА ГОСПОДНЯ

Марта сказала, что не стоит принимать близко к сердцу то, что видишь. Сказала тогда, когда мы наблюдали в окно за крестным ходом по случаю праздника Тела Господня, — процессия шествовала по полям, где посеян лен. Впереди шел священник, за ним — две хоругви и группка поселян. Чуть ниже по ядовито-зеленому лугу бежала собака, точно поодаль сопровождала людей в этой неожиданной прогулке по полям.

Я не знаю, почему мне Марта это сказала: она собиралась уже уходить. Стояла, держась за ручку отворенной двери.

Вечером мне вспомнилась эта фраза. Застывший кадр из фильма, в котором все движется, меняется и перестает быть тем, чем было. Таково строение глаз: они видят мертвый фрагмент живого целого, а то, что видят, прошивают взглядом и убивают. Поэтому когда я смотрю, то верю, что вижу нечто неизменное. Но это ложное представление о мире. Мир подвижен и суетлив. Он не стоит в мертвой точке, которую можно запомнить и понять. Глаз фотографирует, но снимки — всего лишь картинка, схема. Величайшим обманом зрения является пейзаж, ибо статичного пейзажа не существует. Пейзаж запоминаешь, словно это живописное полотно. Память создает открытки с видами, но понять мир ей не дано. А потому пейзаж так восприимчив к настроению тех, кто его наблюдает. Человек видит в пейзаже собственный, внутренний, преходящий момент. Повсюду видишь лишь себя самого. Точка. Вот о чем мне хотела сказать Марта.

СОН

Я вхожу во чрево людей через их рот.