Тень без имени

Такси въехало наконец в район заброшенных участков и ветхих построек. Хотя ночь уже полностью скрыла пространство над нами, на мгновение я почувствовал, что нахожусь в том швейцарском вечере, когда Ремиджио Коссини, в другом городе и на другой дороге, сообщил мне о том, что судьба втянула нас в историю, эсхатологическая запутанность которой только сейчас достигла своих истинных размеров. Возможно, сам Богарт, или один из его многочисленных клонов, следовал за нами в тот день по пути с вокзала в машине, похожей на ту, которая сейчас везла нас по лондонским предместьям, в соответствии с приказами того, кто скрывался под личиной водителя, причем они оба считали, что путешественники, лица которых были едва знакомы им по фотографиям, очень скоро окажутся в их полном распоряжении, как если бы время, когда нас следовало уничтожить, текло наравне с нашими безуспешными попытками воспротивиться осуществлению их планов и было столь же кратким, как и мгновения, отпущенные тому, кого преследуют в доме с герметически закрытыми дверями и окнами.

Автомобиль остановился наконец у края дороги. Ночь поглощала небосвод с прожорливостью русской зимы, и образ Коссини затерялся в моей памяти под сумеречной мантией, которая покрывала его тело перед окном психиатрической лечебницы. Богарт немного выждал, прежде чем обратиться ко мне. Можно предположить, что в его беседе с водителем было что-то, что сместило на несколько миллиметров выражение уверенности и пресыщения в речи, которую он заготовил для меня за несколько месяцев до этого. В течение нескольких секунд он смотрел на меня как на того, о ком незадолго до этого ему сообщили как о незаконно проникшем в его владения человеке. В его взгляде мне удалось ощутить ту смесь любопытства и волнения, которую выражают своими глазами зрители оперы сразу же после того, как им объявили о том, что любимая ими оперная дива немного нездорова и ее заменит никому не известная, но многообещающая певица-сопрано, дебютирующая на этой сцене. Однако сомнение лишь на мгновение промелькнуло в его взгляде.

— Полагаю, — сказал он, гася сигарету о край пепельницы в машине, — ваша часть рукописи лежит в вашем чемодане. В любом случае вы хорошо знаете, что мы найдем ее.

Мне показалось, что, погасив сигарету, Богарт отбросил все сомнения, которые ранее возникли у него в ходе беседы с водителем. Теперь он снова говорил с той же авторитетностью, которую за несколько месяцев до этого использовал для того, чтобы унизить троих наследников барона Блок-Чижевски. Не оставалось места для сомнений. Напротив, нежелание, с которым он вытащил револьвер из своего кармана, целиком и полностью подходило к его роли. Ему не потребовалось указывать мне на то, чтобы я вышел из автомобиля. Это банальное действие я бесконечное количество раз прокручивал в своем мозгу с тех пор, как мой палач появился в аэропорту. Возможно, это произошло намного раньше, когда сам Богарт вторгся в мое сознание согласно логике плохого детективного романа, одного из тех, которые заканчиваются всегда одинаково: ночь, холод, молчаливое соучастие пустыря, на котором никто не услышит звука выстрела, а уж тем более сухого звука падения на землю тела, истекающего кровью из-за раны в затылок. Не зная, как и почему, я ступил на сцену своей собственной казни с раздражающей фамильярностью, будучи почти благодарен за то, что все уже не может произойти иначе. Возможно, поэтому меня не сильно обеспокоил порыв ветра, который налетел и ударил меня в лицо в тот момент, когда я открывал дверцу автомобиля. На мгновение мне показалось, что водитель машины снова произнес нечто напоминавшее приказ, но было уже слишком поздно слушать это: я упал на колени, и мои глаза закрылись еще до того, как опытная рука выпустила из дула револьвера звук, который ни с чем нельзя спутать.

Не стану отрицать того, что годы обострили некоторые уголки моего сознания, но они также отдали память во власть опустошающего времени, которое обладает способностью замораживать воспоминания и извлекать их неповрежденными по требованию любого внешнего возбудителя. За годы, прошедшие со времени нашего последнего разговора с Ремиджио Коссини, я попытался восстановить определенную восприимчивость к искусству, которая, тем не менее, ускользает от меня с ловкостью глубоководной рыбы. Журналисты часто интересуются моим мнением относительно многочисленных картин или симфонических произведений, которые я упоминаю в своих романах. В таких случаях я отвечаю первое, что придет в голову, и стараюсь всем своим видом показать, что для меня имеет большое значение то, что я говорю. Я ничего не говорю о бесконечных вечерах, которые я трачу на то, чтобы слушать арии, наводящие на меня скуку, и об осмотрах картинных галерей, экспонаты которых тревожат меня столь же сильно, как поцелуй кожи лангуста. Также я никогда не упоминаю о живописном полотне, написанном Ремиджио Коссини, который, вероятно, предвидел опасность, угрожавшую ему в результате моего неосторожного обращения к полковнику Кэмпбелу. Эта картина была передана мне после смерти ее автора, случившейся в 1964 году, через три года после событий, о которых я намерен рассказать. Полотно, и это понятно, является фальсификацией, хотя то, что изображено на нем, еще одна ипостась подделки. Речь идет о точной копии картины Рембрандта «Человек, сидящий в комнате», приписываемой художнику-копиисту, и, мне кажется, будет излишним объяснять, почему Коссини с любовью хранил эту картину до самой своей смерти.

В этом наследстве художника, как и в том, что завещал Блок-Чижевски, заключена мрачная интуиция. Необъяснима уверенность Коссини в том, что, несмотря ни на что, в этой ситуации я выживу, вопреки той судьбе, избежать которой ему не удалось. В моем сознании не укладывается, как ему удалось предугадать, что мое существование окажется более длительным, чем его жизнь, и как, находясь в состоянии умопомешательства, он сумел узнать о том, что Эйхман в конце концов был осужден и повешен в Тель-Авиве через два года после ареста в Аргентине. Так или иначе, каким бы способом ни удалось художнику предугадать мое спасение, получив картину, которую мой несчастный друг завещал передать мне в память о себе, я понял, что он не долго размышлял, прежде чем решить, кому она достанется в наследство. Вначале, когда я смог рассмотреть эту написанную маслом фигуру, размышляющую в окружении самых драматичных светотеней, то подумал, что это обычное наследство тоже представляет собой посмертную криптограмму — одну из тех нелюдимых и нагоняющих страх беговых дорожек, по которым художник имел обыкновение перемещаться по жизни с величием трансатлантического судна, находящегося на грани своего крушения. Затем я подумал о том месте, куда загнали Коссини пытки Богарта. Художник представился мне оцепеневшим в глубине одного из многочисленных пронумерованных переходов, навечно онемевшим перед своей шахматной доской. Он был одет в тот самый серый халат, о котором я вспомню через три года, когда получу его произведение и почувствую себя недостойным мягкой кровати и шикарной квартиры в Ноттинг-Хилле, где при других обстоятельствах чувствовал бы себя очень комфортно. Однако в тот момент удобства казались мне непреодолимым препятствием для понимания картины, в которой, возможно, и находилась недостающая часть моей истории.

На этот раз, против своего обыкновения, я ошибся только наполовину. В этой картине не было ничего, что содержало хотя бы неясный намек на основную дилемму, перед которой поставило нас наследие барона Блок-Чижевски. Тем не менее, как и следовало ожидать от человека с интеллектом Коссини, он был очень осторожен, разыгрывая свою последнюю карту, надеясь, возможно, на то, что я хотя бы раз смогу повести себя достойно его замыслу. Никакой ключевой знак, никакая скрытая на холсте надпись не показались художнику достаточными для того, чтобы я взял на себя труд искать их. Картина была скорее призрачным воспоминанием о самом Коссини, которое вело меня к воскрешению в памяти, шаг за шагом, всего, что он некогда говорил мне. Казалось, будто бы художник знал, что в какой-то момент, сам того не ведая, он дал мне конец веревки, за который я смогу ухватиться, когда его уже не будет на свете.