Соглядатай (сборник)

Уоллес уже дошел до последнего автомата, но так и не решил, что будет есть. Выбор, впрочем, невелик: все закуски почти одинаковые, только разложены по-разному; в каждой из них основной элемент – это маринованная сельдь.

За стеклом автомата Уоллес видит шесть выставленных друг над другом экземпляров следующей композиции: на большом куске белого хлеба без корки, намазанного маргарином, лежит филе крупной сельди с серебристо-голубой кожей; справа – пять долек помидора, слева – три кружка нарезанного крутого яйца; сверху – три маслины, не как попало, а в строго определенных местах. На каждом подносе имеются нож и вилка. Круглые куски хлеба, несомненно, изготовлены по заказу.

Уоллес бросает жетон в щель автомата и нажимает на кнопку. С приятным жужжанием электрического мотора колонна тарелок начинает опускаться; затем на пустой нижней полке появляется и замирает в неподвижности тарелка, за которую он заплатил. Он достает ее вместе е ножом и вилкой, уносит и ставит на свободный столик. Проделав такую же операцию с куском такого же хлеба, но украшенного ломтиком сыра, и наконец с бокалом пива, он принимается нарезать свой обед на мелкие кусочки.

Это действительно безупречная долька помидора, фрагмент идеально симметричного плода, разрезанного машиной.

Ослепительно алая, сочная и упругая мякоть с равномерной плотностью распределена между полоской блестящей кожицы и гнездышком с одинаковыми, как на подбор, желтыми семенами, которые удерживает на месте тонкий слой зеленоватого желе, окаймляющий сердцевину. А сама сердцевина, нежно-розовая, слегка зернистая, у основания пронизана расходящимися белыми прожилками: одна из них тянется к семенам, – но, пожалуй, как-то неуверенно.

В самом верху обнаруживается едва заметный изъян: чуть торчащий кусочек кожицы, который отстал от мякоти на миллиметр или два.

За соседним столиком сидят трое мужчин, трое железнодорожных служащих. Все пространство перед ними занимают шесть тарелок и три бокала с пивом.

Все трое нарезают круглые куски хлеба с сыром на мелкие кусочки. Остальные три тарелки – образцы композиции «сельдь – помидор – крутое яйцо – маслины», такай же, как на тарелке Уоллеса. Все трое, помимо абсолютно, до мелочей совпадающей форменной одежды, еще и одного роста и одинакового телосложения; да и лица у них, в общем, одинаковые.

Они едят молча, быстро и сосредоточенно.

Покончив с сыром, каждый отпивает полбокала пива. Завязывается краткий диалог:

– В котором часу, вы сказали, это было?

– Пожалуй, около восьми или сразу после, где-то в половине девятого.

– И в такое время там никого не было? Да что вы, этого не может быть! Он мне сам сказал…

– Он вам сказал то, что хотел сказать.

Передвинув посуду на столе, они принимаются за вторую тарелку. Но через секунду тот, что заговорил первым, делает вывод:

– И в том, и в другом случае это одинаково неправдоподобно.

После этого они замолкают, всецело поглощенные работой ножа.

Уоллес чувствует какую-то тяжесть в области желудка. Не надо было так набрасываться на еду. Теперь он заставляет себя есть медленнее. Хорошо бы выпить горячего, а то весь день будут боли в желудке. После обеда он зайдет куда-нибудь, где можно посидеть, и напьется кофе.

Когда железнодорожники заканчивают вторую закуску, тот, хто сказал, в котором часу это было, возобновляет обсуждение:

– Во всяком случае, это было вчера.

– Да? Откуда вы знаете?

– А вы не читаете газет?

– Ах, эти газеты!

Он скептически разводит руками. Лица у всех троих серьезные, но бесстрастные, голоса ровные и безразличные, как если бы они не придавали особого значения собственным словам. Вероятно, речь идет о чем-то малоинтересном или уже успевшем надоесть.

– А как вы поступите с письмом?

– На мой взгляд, письмо ничего не доказывает.

– Тогда мы вообще не сможем доказать что-либо.

Одинаковым движением они допивают пиво. Затем гуськом направляются к выходу. Напоследок Уоллес слышит:

– Надеюсь, завтра разберемся.

В бистро, поразительно напоминающем заведение на улице Землемеров – не особенно чистом, но жарко натопленном, – Уоллес пьет обжигающий кофе.

Он безуспешно пытается стряхнуть с себя обволакивающую дурноту, которая мешает ему сосредоточиться на расследовании. Наверно, у него начинается грипп. Надо же: обычно он не поддается таким пустякам, а сегодня, именно сегодня, чувствует себя не в своей тарелке. Проснулся он в отличной форме, как всегда; а вот утром возникла и стала усиливаться какая-то необъяснимая скованность. Сначала он винил в этом голод, потом холод. Но вот теперь он поел и согрелся, а вялость побороть не удалось.

Но если он хочет чего-то добиться, ему нужна ясная голова; ведь пока что, хоть удача в известной мере и сопутствовала ему, он не слишком продвинулся. Для его карьеры крайне важно, чтобы именно сейчас он проявил проницательность и ловкость.

Когда несколько месяцев назад он поступил в Бюро расследований, начальство не скрывало, что его взяли с испытательным сроком и положение, которое он займет, будет зависеть от успехов в работе. И вот ему впервые поручили важное расследование. Конечно, не одному ему: этим делом занимаются и другие люди, другие отделы, о существовании которых он даже не знает. Но раз ему дали шанс, он должен поработать на совесть.

Первая встреча с Фабиусом была не слишком вдохновляющей. Уоллеса перевели из другого отдела министерства, где он был на очень хорошем счету; ему предложили занять место агента, который серьезно заболел.

– Итак, вы хотите работать в Бюро расследований?

Это говорит Фабиус. Он смотрит на нового сотрудника с сомнением, явно опасаясь, что тот окажется не на высоте своей задачи.

– Это трудная работа, – начинает он важным голосом.

– Я знаю, месье, – отвечает Уоллес, – но постараюсь…

– Трудная и неблагодарная.

Он говорит медленно, с затруднением, не реагируя на ответы, которых, похоже, просто не слышит.

– Подойдите сюда, мы кое-что проверим.

Он вынимает из ящика письменного стола необычный инструмент, нечто среднее между штангенциркулем и транспортиром. Уоллес подходит ближе и наклоняет голову, чтобы Фабиус мог измерить его лоб. Это необходимая формальность. Уоллес знает о ней, он даже сам измерил себе лоб: получилось чуть больше положенных пятидесяти квадратных сантиметров.

– Сто четырнадцать… Сорок три.

Фабиус берет листок бумаги для подсчета.

– Ну-ка посмотрим. Сто четырнадцать помножить на сорок три. Трижды четыре – двенадцать; трижды один – три, и один – четыре; трижды один – один. Четырежды четыре – шестнадцать; четырежды один – четыре, и один – пять; четырежды один – четыре. Два; шесть и четыре – десять: ноль; пять и три – восемь, и один – девять; четыре. Четыре тысячи девятьсот два… Это не дело, сынок.

Фабиус печально смотрит на него и качает головой.

– Но как же это, месье, – вежливо протестует Уоллес, – я сам считал, у меня…

– Четыре тысячи девятьсот два. Сорок девять квадратных сантиметров лобной поверхности; а нужно, понимаете ли, минимум пятьдесят.

– Но, месье, я же…

– Ладно, поскольку мне вас рекомендовали, возьму с испытательным сроком… Возможно, от усердной работы у вас прибавится еще несколько миллиметров. После первого важного дела решим, как с вами быть.

Вдруг заторопившись, Фабиус хватает со стола печать, сначала прижимает ее к штемпельной подушке, потом резким движением ставит на приказ о назначении нового сотрудника – в качестве подписи; а затем таким же привычным движением прикладывает ее ко лбу Уоллеса с криком:

– К службе годен!

Уоллес внезапно просыпается. Он стукнулся лбом о край стола. Он выпрямляется и с отвращением допивает остывший кофе.

Глянув на чек, подсунутый официантом под блюдце, он встает и мимоходом бросает монету на стойку. Сдачи он не берет. «К службе годен», как говорил…