Дети новолуния [роман]

— Это феномен популярности, — заверил Скворцов.

— Или подобострастия. — Старик умолк, поморщился: — Пятьдесят на пятьдесят.

— Вы сегодня, кажется, не в духе, господин президент?

— С чего вы взяли?

— Простите, это мне так, показалось, — густо смутился Викентий Леонидович, и пальцы рук его сплелись особенно вычурно.

— Я произвожу такое впечатление не только на вас, любезный Викентий Леонидович. Вот и супруга тоже пилит, мол, смеюсь мало. А ведь и правда, что смех свой я уже отсмеял. Теперь новый смех будет. Чтоб не заплакать. — Он сунул пустую трубку в зубы и пососал воздух. Снаружи донёсся лай собаки, потом чьи-то весёлые крики. — Всё ж таки семьдесят — это не шутка. — Тяжёлый вздох выкатил из его груди. — Вы не представляете, как мне надоело чистить зубы и бриться!

«Все время о себе», — подумал Скворцов. Ему не очень-то виделся в этом одряхлевшем, вялом, с иссечёнными синими венами руками старике тот человек, к которому он шёл, которого так страстно желал увидеть и узнать.

— А почему вы не хотите встречаться с журналистами, господин президент? — поинтересовался он.

Старик сердито дунул в усы.

— Года два назад — а может, и раньше — я провёл одну такую совершенно открытую конференцию в Интернете. Для всех. Первое, о чём меня спросили: правда ли, что у меня челюсть из платины и запломбирована камнями из Алмазного фонда?

— Низкий уровень, — покачал головой Викентий Леонидович.

— Второй вопрос был такой: а-а, ты ещё жив, старая сволочь?

— Боже мой!

— И ни слова о текущей политике, — ухмыльнулся президент. — Пара вопросов о прошлом в том смысле: а что там было на самом деле? В остальном: кто мать внебрачного сына президента США? почему мой сын проживает в Швейцарии? сколько штук у меня «бентли»? снятся ли по ночам кровавые мальчики? пью ли я? гуляю по бабам? хорош ли стул, потеют ли пятки? — Он помахал пальцами перед глазами. — Такая вот мерихлюндия. — Потом помолчал, и было видно, как он пытается что-то вспомнить. — Ещё спросили: не сменил ли я пол? Я думал — пол в доме…

Откуда-то издали, сверху, очевидно с самих небес, долетел отрывистый, впереклик, разговор пролетающих уток.

— Вот, — сказал старик, — полетели уже, драпают. Опять… И дела им нет никакого. Что-то рановато в этом году. Говорят, скоро бросят улетать, здесь зимовать будут, потому что погода другая стала, и тут тепло, река вон больше не замерзает полностью, как обычно, — куда лететь-то? Не люблю, когда они улетают.

— Вам надо было встречаться с журналистами, собирать пресс-конференцию, — механически продолжил тему Скворцов. — Зачем же так, напрямую? Конечно, люди тёмные, случайные, разные люди. Любую грубость можно услышать. А журналист — человек подготовленный, образованный, профессионал всё-таки.

Старик, кряхтя, поднялся, неспешно, шаркая по паркету, подошёл к окну, отвёл рукой занавеску и, задрав голову, так что сквозь седые пряди отчётливо проглянула розовая круглая лысина, как у бенедиктинского монашка, уставился вслед уходящему клину. Образовалась неловкая пауза. Так же, не отрывая прищуренных глаз от неба, тихим, осевшим голосом он проговорил:

— Но это же правда, так оно и есть, так они думают… — Он смолк. Медленно опустил голову и вернулся в свое кресло.

«Он сильно сутулится», — заметил гость про себя, а президент продолжал каким-то немощным голосом:

— Они не любят меня. Для них я зловещая ветошь, дубина в руках тёмных сил, которые сгубили мир. Всех собак вешают на меня. И пусть, ладно. А журналисты врут, постоянно врут. Они думают не о том, о чём спрашивают. Образованные, подготовленные, но почти всегда они инструмент в нашем не очень-то чистом ремесле. Не стану же я вести разговор с дрелью. Да и к чему они мне? — Очередной вздох прервал его речь. — А знаете, мне больше понравились голоса с улицы. Живенько, знаете, как сквозняк из кабака. Но я бы не рискнул повторить эксперимент ещё раз.

— М-да, — заметил Викентий Леонидович. Черты лица его отяжелели и вытянулись ещё больше. Лоб покрылся испариной.

— Очевидно, за мной шпионят, — неожиданно сообщил президент. — Это всегда чувствуется, когда за мной шпионят. Иногда мне кажется, что все они флики, все работают на спецслужбы. Да что говорить, так оно и есть. Я всегда умел отличать редакционное задание от задания для ищейки. Осталось только понять, зачем я им сдался теперь?

А если серьёзно, — поспешно, но не изменяя интонации, продолжал президент, видимо осознав наконец, что перед ним как раз самый что ни на есть натуральный журналист, — я больше не вижу смысла в подобных встречах, да и лень мне устраивать представления, в которых самому приходится участвовать. Ну согласитесь, что я могу сказать? Не подумайте, что я презираю вашу работу, это такая форма откровенности. Даже среди самых опытных журналистов в общем-то не бывает настоящих друзей. Исключая, разумеется, вас, Викентий Леонидович. Вам я с удовольствием дам интервью, зная, что ваш ум и принципиальность гарантируют адекватное понимание моего сегодняшнего положения. Ведь так, дорогой друг?

— Я… я не знаю, — забормотал Скворцов, и пальцы его засуетились с удвоенной энергией, — я давно уже работаю внештатно… и не участвую в политике… Вы правы, многие поступились принципами, многие, может быть, предпочли… Но не все… Уверен, не все, надеюсь… Хотя много изменилось, стало иным, более циничным, что ли… Может быть, всё просто так кажется… не знаю…

«Может быть — его любимое слово», — сердито подумал старик и вдруг пожалел, что согласился на эту встречу. Странным образом он быстро вернулся в состояние полусонного равнодушия, в каком пребывал обычно, — оживление, навеянное смутной надеждой на некое щекочущее нервы воспоминание, улетучилось, подобно утреннему туману. Всё сделалось простым и обыденным. Он увидел практически незнакомого пыльного субъекта в состоянии нервического возбуждения то ли оттого, что испытывал непреодолимый пиетет к исторической персоне, то ли по причине какого-то личного заболевания. Волосы на затылке выпукло торчали в разные стороны, и старик с сожалением отметил, что собеседник его давно не мыл голову. Ему стало скучно. Захотелось сократить аудиенцию и зевнуть.

Тем временем гость опять вскочил, придерживая портфель у колен, и опять уселся под властным жестом президента. Он только что собирался сказать ему главное, но решимости не хватило. Стали как-то особенно заметны порезы на подбородке и плохо выбритые участки кожи — то ли вследствие выглянувшего солнца изменилось освещение, то ли потому, что лицо раскрасилось пунцовыми пятнами.

— Стало быть, в Новосибирск вы не вернулись, — сказал президент, преодолевая желание, сославшись на нездоровье, уйти. — Да вы садитесь удобнее. Что вы на жёрдочке сидите?

— Да, остался в Москве. Но часто там бываю.

— А я вот не помню Новосибирск, совсем почти и не помню. Наукоград, проспекты… Но мне он часто снится, да, часто. Правда, в фантастическом виде, больше похож на деревню. И жители там все деревенские. И дома… дома тоже простые, деревенские.

«Ну вот, к сновидениям перешёл», — поморщился Скворцов, испытывая совсем нелёгкое головокружение.

— И коты мяучат, и вёдра гремят, и собаки брешут… Всё оттуда, из детства. — На лице старика показалась удушливая гримаса, и он расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. — Я не ожидал увидеть вас таким, — вдруг заметил он.

— Каким таким?

— Растерянным, — пояснил старик, но не стал развивать тему, вытянул ноги, сунул свою трубку-пустышку в зубы и недовольно проворчал: — Наташа с чаем где-то запаздывает. Ну что ж, не будем её ждать, давайте, что ли, ваше интервью, Викентий Леонидович.

— А? — встрепенулся Скворцов, как будто ему над ухом выстрелили хлопушкой.

— Да что у вас произошло такое? — удивился старик уже раздражённо, но, по-видимому спохватившись, вывел на лице некий знак сочувствия.

Пятна на коже Викентия Леонидовича вспыхнули цветущим маком. Негнущейся рукой он запустил в нагрудный карман, выудил оттуда платок и, как пресс-папье к чернильным пятнам, приложил его сперва ко лбу, затем к щекам. Про нос он забыл думать, и жирные капли пота так и остались блестеть на пространстве от переносицы до дрожащих ноздрей. Весь вид его указывал на крайнюю степень взволнованности. Казалось, он трусит решиться на что-то необыкновенное. Но вместе с тем в нём чувствовалась какая-то торжественность.