Вильнюсский двор

— Ну и ну, скажу я вам! — запыхтел мой дядя и обратился на родном идише к сестре. — Ду хост, Хенке, винцик ейгене цорес ун копдреейнишен? Ду бинст блинд геворен? Ду зест нит, аз ди алте махашейфе из ароп фун зинен. [1]

— Ладно, Шмулке, иди домой, мы тут без твоей помощи разберёмся, — утихомирила вспыльчивого брата мама.

— Как знаешь, — сказал обиженный неблагодарностью дядя Шмуле, закрывая за собой дверь.

Пани Катажина яростно закашлялась. Всё её тщедушное тело сотрясалось от этого кашля.

— Вы, пани Катажина, однако же, сильно простужены. Я поднимусь на третий этаж и позову нашу докторшу Полину Фейгину. Она живет над этой знаменитой оперной певицей Гражиной, которая с утра до ночи разучивает свои арии о любви то к какому-то итальянцу, то испанцу — только откроешь окно, и ты без билета, как в театре, сидишь и слушаешь. Фейгина вас послушает и обязательно что-нибудь пропишет.

— Что ваша Фейгина мне пропишет? Молодость? Счастливое будущее? Любовь и уважение детей и внуков? Порекомендует какую-нибудь похожую на мочу микстуру или таблетки. Спасибо, пани Геня, никаких докторов мне не надо. В моем возрасте никакие доктора уже не помогают.

— Но хоть градусник у вас есть? Вы же вся горите.

— Я всю жизнь, милочка, горела и сейчас горю. Что в этом удивительного? Женщина, пани Геня, на то и женщина, чтобы до своего последнего вздоха гореть, — тихо сказала пани Катажина. — Жаль только, что одни сгорают быстро, а другие, как я, долго и нудно тлеют… Ваш брат прав, — старуха громко отхаркалась и задышала легче. — Зачем вам из-за меня, старой ведьмы и безумицы, морочить себе голову. У вас что, собственных забот в доме нет?

— Вы знаете идиш?! — остолбенела мама. — С вами, значит, можно на нём говорить?

— Со мной можно говорить на всех языках. Только не врать мне в лицо и не пороть глупостей.

— Как хорошо, — обрадовалась мама тому, что пани Катажина своим признанием невольно себя выдала и как бы чуть-чуть приоткрыла плотную завесу тайны над её загадочным прошлым.

— Когда-то, представьте себе, я знала идиш не хуже, чем польский. Так во всяком случае говорил Авигдор. Он, льстец и дамский угодник, всегда хвалил моё произношение.

Вот оно что, насторожилась мама. В её жизни был мужчина. Еврей. Авигдор.

— Авигдор уверял, что на таком идише изъясняются литваки. Он был великий мастер комплиментов. Только больше не расспрашивайте меня ни о чём, — попросила пани Катажина и снова захлебнулась терзавшим её кашлем.

— Не буду, — неуверенно сказала пани Геня. — Но всё-таки, с вашего позволения, я позову доктора Фейгину. Наша Полиночка очень хороший специалист, она работает по соседству с нами — в больнице Святого Иакова.

— Не сомневаюсь, что ваша Полиночка хороший специалист. Но мне хотелось бы, если возможно, обойтись без всякой утомительной пересадки.

— О какой пересадке вы, пани Катажина, говорите? — не сообразила мама.

— По мне уж лучше отсюда прямиком на Росу, на кладбище к маршалке Пилсудскиему, чем в больницу.

— Побойтесь Бога! От кашля никто еще на тот свет не отправился.

Вечером мама привела к пани Катажине Полину Фейгину, перебравшуюся из провинциального Гомеля в европейский, по её глубокому убеждению, Вильнюс. Курносая, большеротая, с пухлыми щеками, усыпанными, как лесной земляникой, бородавками, и вечно заспанными глазами, Полина трудилась не только в больнице. В свободное время она безвозмездно лечила весь наш пёстрый и безалаберный двор. Соседи в случае первой необходимости днём и ночью бегали к Фейгиной и вызывали к захворавшим, как «скорую помощь». Даже полковнику Васильеву, и тому однажды пришлось обратиться к ней за помощью, когда его старший сын Алексей поранил себе стеклом руку, и у паренька началось сильное кровотечение.

Не успела Фейгина вынуть из чемоданчика свои принадлежности и сунуть в уши концы стетоскопа, как пани Катажина с ехидцей спросила:

— Доктор! А что вы во мне, скажите на милость, желаете найти?

— Видит Бог, ничего дурного, — смутилась Фейгина и покраснела. — Желаю, чтобы вы поскорей выздоровели. Послушаю вас, выпишу что-нибудь от кашля и, я надеюсь, вам станет легче.

— От кашля, может быть, и станет легче, но от другой болезни, вряд ли…

— От какой болезни?

— От жизни, — пробурчала пани Катажина. — Ведь от неё никаких таблеток ни в одной аптеке не купишь.

— Жаль, но жизнь медики еще пока не научились лечить, — пуще прежнего смутилась Фейгина.

— А знаете почему? Потому что жизнь, пани докторка, и есть самая заразная и опасная болезнь из всех известных болезней, которой каждый из нас заражается не по своей воле.

Новый приступ кашля заставил пани Катажину надолго замолчать.

Фейгина водила своей холодной лягушкой по спине больной и приговаривала:

— Дышите глубже!.. А теперь, пожалуйста, задержите на одну минуточку дыхание. Ну, вот так, картина понемножечку проясняется, и я вас больше мучить не буду. У вас, пани Катажина, тяжелейший бронхит. Если за день-два от моих лекарств вам не станет легче, придётся сделать рентгеновский снимок.

Когда Полина спрятала свою лягушку в чемоданчик, пани Катажина вернулась к самой опасной и заразной болезни на земле:

— Да, да, пани докторка, заражаемся не по своей воле, а потом заражаем и других…

— И чем же мы заражаемся от жизни и заражаем других? — простодушно поинтересовалась мама, пока аккуратная Фейгина своим куриным почерком выписывала рецепт.

— И вы, пани Геня, до сих пор не знаете таких простых вещей? Ведь, Бог даст, скоро бабушкой станете. Чем мы заражаемся и заражаем других? Ненавистью, подлостью, ложью, корыстью, несчастной любовью. Да мало ли чем…

— Ваш диагноз про жизнь, пани Катажина, очень интересный, спору нет, — стараясь не обидеть пациентку, промолвила Фейгина. — Но прямого отношения к вашему бронхиту, который, не приведи Господь, может перейти в воспаление лёгких, он не имеет. Поэтому: соблюдайте строгий постельный режим, три раза в день принимайте таблетки, и пусть Вам кто-нибудь поставит банки.

Доктору Фейгиной не было никакого дела до другой, самой опасной и распространенной, по мнению пани Катажины, заразы на земле — жизни, до её последствий — ненависти и лжи, подлости и несчастной любви. Её ждали на кухне гора немытой посуды и готовка назавтра обеда для мужа, который утром придет голодный с ночной смены, беспокоила собственная усталость и неважная успеваемость дочери-третьеклассницы, видно, в пику всем Октябринам и Ленинам названной библейским именем — Суламифь.

— Банки, доктор, я ей поставлю, — твердо пообещала мама. — Баночек у нас дома хватает.

— И еще последите, чтобы она ноги держала в тепле, и не открывала окна во избежание сквозняков, — напутствовала соседку Фейгина, сложила в чемоданчик свои нехитрые принадлежности и, пожелав пани Катажине скорейшего выздоровления, вежливо откланялась.

В отличие от Фейгиной моя мама пользовалась у старой польки большим доверием, чем все остальные соседи вместе взятые. Но в квартирке пани Катажины она побывала впервые. Старуха не впускала к себе даже участкового милиционера — ответственного за прописку и обязанного во время праздничных шествий следить за тем, не затаился ли в каком-нибудь подъезде или закоулке классовый враг с припрятанной за пазухой гранатой для принимающих парад…

Мама сходила в аптеку к Меиру Абрамсону, выкупила недорогие лекарства от кашля и на всякий случай поставила пани Катажине банки. Сначала та противилась, но после долгих маминых уговоров сдалась.

Пока пани Катажина, обложенная со всех сторон подушками и накрытая толстым одеялом, лежала лицом вниз, мама разглядывала квартирку, похожую своей опрятной и смиренной бедностью на монашескую келью.

Посреди комнаты стоял накрытый вышитой льняной скатертью стол, даже не стол, а подобие стола на четырех ножках, к нему одиноко жался стул с гнутой спинкой и вытертым сиденьем; на давно не беленной стене висело распятье. Мама долго не сводила с него глаз, потому что Христос пани Катажины был как две капли воды похож на лохматого парня-столяра с мебельной фабрики в Йонаве, за которого ее когда-то безуспешно хотели выдать замуж.