Ночью на белых конях

Ноги стали ватными. Пришлось сесть. Потом он никак не мог вспомнить, сколько же времени он просидел так — минуты, часы? Мир словно бы исчез. Самое страшное, что в сердце у него не было ничего — ни горя, ни тоски, ни боли, ни даже самой обычной человеческой жалости. Он был похож в эти минуты на пустое, сломанное чучело, в котором нет ничего, кроме сухой, бесчувственной соломы.

Наконец он немного пришел в себя. Первым его живым чувством был ужас. Но вскоре и ужас исчез так же внезапно, как появился. За свою жизнь академик видел немало трупов, это не могло его испугать. Но его охватило такое изнеможение, такая опустошенность, что просто не было сил сдвинуться с места. И лишь одно ощущение владело им — беспредельное и мучительное одиночество. Он понимал только, что нужно уйти отсюда, позвать человека, любого человека, все равно кого, только не оставаться один на один с царящей тут смертью. Собрав всю волю, он поднялся с неустойчивого табурета и зажег свет, молочно-белый абажур ослепительно вспыхнул. Он не оглянулся, чтобы увидеть ее, теперешнюю, при свете — одна эта мысль наполнила его ужасом. Выйдя из спальни, он пошел по квартире, одну за другой зажигая все лампы. Потом снова уселся за письменный стол, пододвинул телефон и беспомощно замер.

В этом мире у него уже не было ни друзей, ни близких. Многие умерли, а старость прервала связь с теми последними, кто еще оставался в живых. Старость не любит видеть в других себя, свои угасшие глаза, свою деревянную походку, она всегда страшно одинока, если только не находит какого-то смысла в себе самой. У него не было даже записной книжки с телефонами, он уже никому не звонил, хотя ему все еще звонили. Может, все-таки вызвать… но ведь это несправедливо, даже жестоко! Сашо совсем еще мальчик, зачем ему смотреть на трупы?

Он сухо глотнул и стал набирать номер. Не было никакой надежды разбудить там кого-нибудь в такое время, но он беспомощно все вертел и вертел диск. Послышались длинные гудки, он ждал, с трудом удерживая обессилевшей рукой трубку возле уха. И вдруг раздался сонный мужской голос:

— Кто это?

— Это ты, Сашо? — спросил академик.

Юноша на том конце провода не узнал голоса, так он изменился.

— Я. Кто говорит?

— Дядя, — ответил он.

— А, это ты! — ему показалось, что юношеский голос зазвучал обрадованно. — Что-нибудь случилось?

— Да, случилось, — ответил академик. — Твоя тетка умерла.

Что-то щелкнуло, словно трубка упала на рычаг.Но тут же снова раздался голос, на этот раз встревоженный:

— Что ты говоришь?.. Когда? Отчего?

— Не знаю… Наверное, инфаркт… Извини, Сашо, ты не смог бы сейчас ко мне приехать?

— Да, конечно, — с готовностью ответил племянник.

— Как мне удалось тебя разбудить? Ведь у вас телефон в холле?

— На сегодня я перенес его к себе… Я просил разбудить меня утром.

— Тебе надо было пораньше встать?

— Нет, об этом не беспокойся… Маму разбудить?

Академик помолчал. Он до сих пор побаивался своей чрезмерно любопытной сестры.

— Пока не нужно… Все равно она ничем не поможет. Но ты возьми такси и приезжай.

Академик положил трубку. Невыносимое чувство пустоты вновь охватило его. Хотелось боли, а ее не было. Хотелось жалости, но ее тоже не было. И это было мучительней любых страданий. Хотелось какого-нибудь шума, движения, пусть слабого, пусть хотя бы качнулся маятник старых, много лет уже молчавших стенных часов. Но все вокруг него было безмолвно и мертвенно, как безжалостный свет ламп.

Захотелось снова поднять трубку, позвонить кому-нибудь. Ему был нужен хоть чей-то человеческий голос. Но сейчас даже улица молчала, не слышно было ни звука, словно он внезапно оказался в межзвездном пространстве. Или внезапно оглох. Он даже бессознательно коснулся виска, под пальцами легко прошелестели волосы. И тут взгляд его упал на пишущую машинку, чуть сдвинутую в сторону. В нее был вставлен чистый белый лист с одним-единственным словом «Воззвание», напечатанным заглавными буквами и в разрядку. Как-то отрешенно он подумал, что вообще забыл об этом воззвании. Потом его мысли словно бы сосредоточились, в обессиленном сознании возникла какая-то фраза, все еще далекая и смутная. И не очень сознавая, что он делает, академик придвинул к себе машинку. Фраза медленно оформилась: «Мы живем в бурное и переломное время, когда судьба человечества решается на века вперед…»

Четкие металлические звуки бьющих о бумагу букв, такие знакомые и близкие, подействовали на него как кислород при удушье. Он глубоко вздохнул и продолжал:

«Силы прогресса и силы мрака сошлись в яростной схватке не на жизнь, а на смерть». Дальше пошло еще легче. Он писал, пока не раздался звонок. Племянник вошел, еле переводя дух, — по лестнице он бежал. Заметно было, что одевался он второпях, чистое, гладкое, всегда чуть насмешливое лицо юноши сейчас было непривычно растерянным и испуганным. Он огляделся и удивленно спросил:

— Кто это писал на машинке?

Дядя словно бы его не слышал. Он только притворил дверь и сказал очень естественно и спокойно:

— Хочешь ее видеть?

Нет, Сашо не хотел. Но разве мог он это сказать? Даже когда она была жива, Сашо не любил встречаться с теткой, особенно наедине. Наталия всегда держалась с ним очень любезно, даже льстиво, но именно это пугало и угнетало его. Настоящие тетки ведут себя более по-матерински.

— Да, — сказал он и пошел в спальню.

Академик остался в холле. Сухое лицо его было по-прежнему невозмутимым. Походка племянника показалась ему слишком легкой, почти легкомысленной. Да и вся фигура у него тоже была легкой и худощавой — и в этом отношении племянник больше походил на него, чем на своего отца. От гуляки-отца, который умер от инфаркта при весьма сомнительных обстоятельствах, Сашо унаследовал лишь насмешливое, напоминающее маску, выражение лица. Академик вернулся в кабинет. Его охватило странное чувство, что вот-вот войдет племянник и весело скажет: «Что за глупости, дядя, у тети всего лишь обморок». И правда, Сашо вскоре вернулся, но вид у него теперь был совсем расстроенный.

— Уже окоченела, — сказалон. — Смерть наступила самое малое два часа назад.

Перед тем как перейти на биологический факультет, Сашо год учился на медицинском.

— Да, во сне, — произнес старик.

Сашо молча кивнул. Краска медленно возвращалась на его лицо, взгляд ожил. Он присел на диванчик и проговорил:

— Конечно, дядя, хорошей смерти не бывает. Но у нее она была по крайней мере легкой. Тетя ничего не почувствовала, просто уснула навсегда.

Тон этих слов, хоть и печальный, показался академику таким же легким, как мальчишеская походка племянника. «Как можно так говорить о смерти! — удрученно подумал он. — Всякая смерть ужасна, нельзя говорить о ней слишком просто!»

— Как она себя чувствовала вечером? — спросил Сашо.

— Никак. Обычно.

— А что ела на ужин?

Что ела? Они никогда не ужинали вместе. Но вечером он случайно зайдя на кухню, видел, что Наталия приготовила себе клубнику, слегка посыпанную сахаром. Лицо ее, намазанное клубничной мякотью, выглядело так, словно с него содрали кожу. Услышав его шаги, жена вздрогнула и отвернулась к окну. Академик знал, что она не любит, когда он застает ее в таком виде, и потому поторопился выйти.

— Не знаю, — ответил он.

— Я вызвал врача, — сказал Сашо. — Должен быть с минуты на минуту.

И правда, врач пришел минут через десять. Это был молодой человек в больничном халате, на груди у него висел фонендоскоп, словно он собирался с его помощью оживить покойницу. Держался он излишне почтительно, ходил почти на цыпочках, но глаза его быстро и внимательно обежали обстановку. Утром жена обязательно выспросит обо всем — вплоть до цвета гардин, и надо знать, что ей ответить. Жена всегда интересовалась жизнью знаменитых людей. Врач рассеянно задал несколько предварительных вопросов и ушел в спальню.

Пока они дожидались врача, Сашо взял какой-то иностранный журнал и принялся машинально его перелистывать. Видно было, что мысли его далеко, скорее всего — в спальне.