Соблазнение Минотавра

— Как вы сюда попали?

— В Мексике студенты-медики обязаны в течение года проходить преддипломную практику в любом маленьком городишке, где в них есть нужда. Когда я приехал сюда, мне было восемнадцать. Я был лишен чувства ответственности, меня раздражало, что приходится заботиться о рыбаках, которые не могут ни читать, ни писать, ни соблюдать необходимые предписания. В свободное время я читал французские романы и мечтал о недоступной мне жизни в большом городе. Но постепенно полюбил своих рыбаков и, когда год прошел, решил остаться.

Глаза местных людей горели жизнью. Подобно жителям Востока, они сидели на корточках возле широких корзин, наполненных фруктами и овощами. Фрукты при этом не были небрежно разбросаны, а сложены каким-то причудливым персидским узором. С балок свешивались гирлянды перца-чили, который пробуждал их от снов, порожденных запахами, ритмами и теплом, ниспадавшими с неба пушистым одеялом. С наступлением сумерек температура не упала, а воздух оставался по-прежнему мягким.

Отовсюду лилась музыка. Не только звучание гитар. Это была музыка тел — бесконечный ритм жизни. Во всем чувствовался ритм: и в том, как женщины поднимали на голову кувшин с водой и шли с ним, и в том, как пастухи погоняли овец и коров. Не только климат, но и сами люди источали страстную жизнь.

Хансен глядел в окно такси с отрешенным и скучающим видом. Он не видел людей, не замечал детей, чьи черные волосы с прямыми челками и чуточку раскосые глаза порой делали их похожими на японцев. Он расспрашивал Лилиану об артистах. Каких артистов из Нью-Йорка, Парижа и Лондона ему следует пригласить в «Черную жемчужину».

Гостиница стояла на вершине холма. Главное здание и несколько маленьких коттеджей, скрытых оливами и кактусами. Отсюда было видно, как огромные буруны попадали в ловушки скальных расщелин и метались в своей тюрьме, устрашая артиллерийскими раскатами. Они то и дело штурмовали два узких прохода, взметая пену высоко в воздух, словно негодуя на свои неудачи.

Портье за стойкой был в розовой шелковой рубашке, как будто регистрация гостей и выдача ключей являлись частью карнавала. Вышел управляющий и протянул руку так покровительственно, словно уже одна его неимоверная тучность позволяла ему ощущать себя патриархом. Он сказал:

— Сегодня вы свободны и можете отдохнуть. Играть будете завтра. Видели афиши?

Он подвел ее к входу, где с увеличенной фотографии на нее смотрела какая-то абсолютно незнакомая женщина. Она никогда не узнавала себя на афишах. Подумала: выгляжу как безумная.

На площадке на приподнятом участке скалы возле гостиницы продолжались танцы. Музыка то и дело прерывалась: ветер уносил прочь отдельные звуки, шум моря поглощал другие, и потому фрагменты мамбо напоминали музыку Эрика Сати. Казалось, пары танцуют, подчиняясь то музыке, то силе некого тайного притяжения.

Босой мальчик нес вещи Лилианы по извилистым дорожкам. Лилиана шла за ним, и цветы мягко касались ее лица. Когда они стали подниматься вверх, музыка и шум моря зазвучали отчетливее. Коттеджи были прихотливо размещены на выступах скал, упрятаны в тростнике, скрыты цветами бугенвиллий. Мальчик остановился возле домика, крытого пальмовыми листьями.

Перед домом располагалась длинная мощенная плиткой терраса, поперек которой висел пеньковый гамак. Стены в комнате были побелены, а из мебели имелись лишь кровать, стол и стул. Гигантским зонтом над домом нависало огромное дерево с листьями в виде веера. Заходящее солнце и восходящая луна окрашивали все вокруг в переменчивые цвета ртути.

Когда Лилиана открыла ящик стола, оттуда шмыгнула мышка, строившая там гнездо из лепестков магнолии.

Лилиана приняла душ и торопливо оделась, боясь, что красота и бархатная мягкость ночи не будут вечны и, если она промедлит, сменятся холодом и резкостью. Она надела свое единственное платье, гармонировавшее с яркими цветами, — оранжевое хлопчатобумажное. Потом отодвинула раздвижную ширму. Стояла все та же ясная ночь, наполненная тропическим шепотом, словно листья, птицы и морской бриз обладали неведомой северным странам музыкальностью, как будто само богатство ароматов заставляло их напряженно жить.

Плитки под босыми ногами были теплыми. Аромат духов, которыми она побрызгалась, заглушали более сильные запахи гвоздики и жимолости.

Лилиана снова отправилась на большую террасу, где отдыхавшие в шезлонгах люди поджидали кто знакомых, а кто ужин.

Небосвод напоминал огромных размеров холст, на котором люди, как бы они ни старались, не могли воспроизвести себя, ибо показались бы слишком крохотными и потому абсурдными.

Лилиана чувствовала, что мощь природы здесь столь велика, что готова поглотить ее целиком. Это и есть наркотик забвения. Люди здесь казались теплее и ближе, как казались ближе звезды и теплее луна.

Могучая оркестровка моря уносила половину произнесенных слов, отчего разговор и смех казались случайным аккомпанементом, вроде пения птиц. Слова стали невесомыми. Интенсивность красок заставляла их парить в воздухе, как воздушные шарики, а бархатная фактура атмосферы делала их, как и цветы, чисто декоративными. Они утрачивали свой абстрактный смысл и воспринимались исключительно органами чувств, распознававшими лишь касания, запахи и видимые образы, и потому все сидевшие в шезлонгах люди становились частью некой ожившей фрески. Шоколадное плечо, выглядывающее из белого платья, прозрачная улыбка на загорелом лице, напряженные мышцы смуглой ноги казались куда выразительнее, чем голоса.

Спектакль преувеличений, подумала Лилиана, и он мне по душе. Я ведь всегда любила преувеличивать, создавать вокруг себя атмосферу, которая меня бы устраивала — хотела, чтобы цветы были крупными, слова — теплыми, отношения — страстными. Природа делает это здесь за меня, создает ту атмосферу, в которой нуждается моя душа я могу наконец расслабиться, отдохнуть. Это наркотик… наркотик…

Почему многие боятся тропиков? «Все авантюристы плохо кончают». Но, быть может, лишь потому, что они не сумели преодолеть себя и превратить жизнь своего сознания в жизнь чувств? Они умирали, когда природа переполняла их сознание, даже если, не колеблясь, пытались растворить ее в алкоголе.

Голконда убаюкивала, но Лилиана не могла забыть о нескольких тайнах, мешающих ее грезам. Одну из них она назвала «печалями доктора Эрнандеса». Другая была связана с вопросом, почему все добровольные изгнанники плохо кончили (если их конец действительно был плохим, в чем она не была уверена). Со своего места она увидела, что появился доктор с врачебным саквояжем. Он оставил саквояж на столике и подошел прямо к Лилиане, словно искал ее.

— Вы еще не ужинали? В таком случае приглашаю вас на ужин. Давайте отправимся в «Черную жемчужину», и вы познакомитесь с местом, где вам предстоит каждый вечер выступать.

«Черная жемчужина» была построена из сплавного леса: целая серия нависающих над морем террас. Красные судовые фонари освещали джаз-оркестр, игравший для нескольких танцующих пар.

Шипение моря уносило прочь некоторые обертона, и потому ритм большого барабана казался мощным, будто пульсировало чье-то гигантское сердце. Капризные ритмы, ироничные звуки, задумчивые вздохи тромбона возникали и исчезали, как морские брызги. А музыканты, словно зная все это, повторяли свое восхождение по невидимым антеннам в бескрайние просторы неуловимых радостей и сводили на нет свои печали темпом и полетом, отфильтровывая летучие эссенции и оставляя в осадке кровавый барабанный стук.

Доктор посмотрел на нее:

— Я напугал вас своими разговорами о болезнях?

— Нет, доктор Эрнандес, болезни меня не пугают. Я имею в виду телесную боль. Моя болезнь, от которой я понемногу выздоравливаю, в Голконде неизвестна. Впрочем, она тоже не из числа приятных.

Она произнесла эти слова легко, но на гладком лице доктора прорезались морщинки беспокойства. Беспокойства? Страха? Она не сумела прочесть ничего по его лицу, хранившему неподвижность индейской скульптуры. Даже когда кожа сморщилась, словно от судороги, в глазах его ничего не отразилось и кривая усмешка не исчезла.