Голая Джульетта

– Шутишь, – недоверчиво покосился на нее Дункан.

Энни рассмеялась:

– Нет. Я и в самом деле могу выбрать занятия поинтересней.

– После того, как мы проделали весь этот путь? Что на тебя нашло? Неужели тебе не интересно? Вдруг она как раз выедет из гаража?

– Тем большей дурой я себя буду чувствовать. Она уставится на меня и подумает: «Ну, от этого-то придурка другого и ожидать нечего, явно чокнутый, – но чтобы еще и девица…»

– Ты опять надо мной прикалываешься.

– Ничего подобного, Дункан. Мы пробудем в Сан-Франциско сутки. Когда еще я вернусь сюда? И убить день, проторчав перед домом какой-то бывшей… Если ты едешь на день в Лондон, ты ведь не будешь дежурить у чьего-нибудь дома… скажем, в Госпел-Оук [2]?

– Это зависит от того, чей дом находится в Госпел-Оук. И речь ведь идет не о доме «какой-то бывшей», сама прекрасно знаешь. Здесь происходили ключевые события, и я хочу стоять там, где стоял он.

Действительно, это был не просто какой-тодом. Кто ж этого не знает… во всяком случае, знают все, достойные знать. Джули Битти жила здесь со своим первым мужем, университетским преподавателем. На тусовке в доме Френсиса Форда Копполы она встретила Такера и сразу же ушла к нему, бросив мужа. Очень скоро, однако, она образумилась и вернулась к супругу восстанавливать разрушенный союз. Так, во всяком случае, рассказывали. Энни не понимала, каким образом и откуда Дункан и его компания выуживали мельчайшие детали былых передряг, однако всему верила. Считалось, что завершающая песня альбома, семиминутка «Ты и твой гламур» повествует о том вечере, когда Такер стоял перед домом своей возлюбленной и ее мужа, кидая в окно камни, пока не вышел хозяин дома. В песне Такер вопрошал: «Так где же ты была, профура,/ супруга Стивена Бальфура?» Ясное дело, мужа Джули звали вовсе не Стивен Бальфур, и выбор Такером такой фамилии стал темой живейших дискуссий на электронных форумах. Дункан выдвинул догадку, что муж Джули поименован по британскому премьер-министру, которого Ллойд-Джордж обвинил в превращении палаты лордов в «шавку мистера Бальфура». Следуя этому предположению, можно было прийти к выводу, что Джульетта – шавка своего мужа. Эту гипотезу такеровские фанаты приняли без особых возражений, она же упоминается и в Википедии, где в сносках указано и имя Дункана рядом с темой его исследования. Никто почему-то не отважился опуститься до кощунственного предположения, что фамилия мужа Джульетты выбрана лишь потому, что наилучшим образом рифмуется с «профурой».

Эта вещица, «Ты и твой гламур», запала в душу Энни. Ее тронула ярость автора, она оценила то, как Такер преобразовал эпизод автобиографии в социально значимый комментарий, как он язвил по поводу стирания личности женщины, подчинения ее суверенного «эго» самцу-самодуру. Вообще-то ее не слишком прельщало взрывное гитарное соло, но в этой композиции гитара завывала в унисон злости, выплескивающейся из текста. Нравилась ей и ирония ситуации, в которой Такер, гневно тыча обвиняющим перстом в Стивена Бальфура, сам преуспел в стирании личности Джульетты куда больше, чем ее муж. Хотела бы она оказаться на месте женщины, навсегда разбившей сердце этакого Такера. С одной стороны, она жалела Джули, которой приходилось иметь дело с психом, швыряющим воображаемые – а может, и реальные – булыжники в ее окна, булыжники, снова и снова летящие при каждом исполнении песни. Но с другой стороны, Энни завидовала этой женщине. Кому не хотелось бы заставить мужчину так страдать от страсти, настолько вывести его из себя, настолько вдохновить и воодушевить? Пусть ты сама не в состоянии сочинить такое,но быть источником, первопричиной… тоже приятно.

К дому Джули ее все же не тянуло. После завтрака Энни переехала через мост на такси и отправилась обратно в город пешком, наслаждаясь одиночеством и соленым морским ветром.

Едучи к дому Джули в одиночку, Дункан чувствовал себя не в своей тарелке. Энни всегда, куда бы они ни направлялись, заботилась о путях и средствах передвижения, она всегда помнила обратную дорогу. Дункан хотел посвятить все свои мысли живой Джули и Джульетте из песен. Он собирался по дороге прослушать альбом дважды: сначала в принятом порядке, а второй раз в первоначально задуманной Такером Кроу последовательности, о которой упомянул в своем интервью звукооператор. Но теперь пришлось переключить внимание на городскую транспортную сеть. Насколько он мог судить, ему следовало отправиться от Пауэлл-стрит поездом «красной» линии и доехать до Норт-Беркли. Звучит – проще некуда, но на платформе оказалось, что он не в состоянии отличить «красный» поезд от «некрасного». Спросить кого-нибудь – исключено. Сразу станет ясно, что он здесь чужак, а это совершенно недопустимо. В Риме или Париже – еще куда ни шло, даже в Лондоне еще туда-сюда, но здесь, где произошли события, значившие для него так много… Таким образом он и оказался в поезде «желтой» линии, на котором доехал до Рокриджа, прежде чем понял, что заблудился. Пришлось вернуться до Девятнадцатой – Окленд.

Что вдруг стряслось с Энни? Да, он всегда знал, что она предана Такеру Кроу в гораздо меньшей степени, чем он, но в последние годы она вроде бы начала наверстывать упущенное. Иной раз, возвращаясь домой, он заставал ее слушающей песню «Ты и твой гламур», хотя и не в «чернушной» подпольной версии, в завершение которой Такер разнес свою гитару в мелкие щепки. Надо признать, что звук этой записи несколько расплывался, а в конце вылезал какой-то пьяный тип с воплем «Рок-н-ролл!». Но по злости, страсти и страданию эта запись превосходила все возможное. Дункан попытался убедить себя, что решение Энни вполне оправданно и объяснимо, но обиды своей подавить не смог. А главное – он заблудился! Пускай и временно.

Прибытие в Норт-Беркли стало для Дункана событием настолько значительным, что он позволил себе справиться о дороге к Эдит-стрит. Ничего страшного, ведь даже местный может не ориентироваться в спальном захолустье. Правда, как только он открыл рот, женщина, к которой он обратился с вопросом, радостно выложила ему, что по окончании колледжа год стажировалась в Кенсингтоне (Западный Лондон).

Против ожидания Дункана, улицы сонного местечка оказались длиннющими, то и дело взбегали на холмы и ныряли в лощины. К цели он вышел взмокшим и усталым, во рту пересохло, а мочевой пузырь лопался, требуя внимания к пошлой физиологии. Вне всякого сомнения, соображай он лучше, задержался бы возле станции, чтобы попить и заскочить в туалет. Однако случалось ему терпеть и жажду, и потребность в посещении туалета. И уж конечно, никогда Дункану не приходила в голову мысль вломиться в чужое жилище.

Возле номера 1131 по Эдит-стрит на мостовой, привалившись спиной к проволочной изгороди, расположился молодой человек, почти подросток, поза которого как будто предупреждала Дункана о недопустимости дальнейшего продвижения. Осознав, что Дункан заявился полюбоваться именно этим домом, парень встал, тряхнул длинными засаленными космами, небрежным жестом смахнул излишек пыли с задницы и выставил в сторону пришельца подбородок, подернутый пуховым намеком на бороденку.

– Йо, – изрек он вполголоса.

Дункан хрипло откашлялся. Оформить ответное приветствие на том же уровне у него не хватило духу, однако, чтобы подчеркнуть неформальный уровень общения, он все же вместо чуть не сорвавшегося с языка «Привет!» выдавил «Хай!».

– Отъехали, – парень кивнул в сторону дома. – Должно быть, на Восточный берег. В Хэмптоне… или еще какую-то сраную дыру навроде того.

– А-а… Ну что же…

– Ты из их компашки?

– А? Нет-нет, я просто… Ну, в общем, я, знаешь, изучаю Кроу… Вот, оказался поблизости – дай, думаю…

– А ты, часом, не из Англии?

Дункан кивнул.

– Приперся из самой Англии, чтобы глянуть, куда Кроу булыганом метил? – Парень засмеялся, так что Дункан тоже выдавил из себя подобие смеха.