Автопортрет с двумя килограммами золота

Источником был наш общий знакомый, Садовский, который жил на улице Лиса-Кули, расположенной слишком близко от гестапо, чтобы посылать туда черную Люсю. У Садовского тоже не было больше венгерских сигарет, но, когда я, кстати, спросил у него, сколько они стоят, выяснилось, что Лопек обошелся со мной, как с поэтом. Выдающимся поэтом.

Обогащенный не только некоторым опытом общечеловеческого значения, но и деловым предложением — взяться за него мне не позволила горечь, вызванная тем, что меня безбожно надули, — я вновь спустился в прачечную. Но именно потому, что я решил ничего не говорить Лопеку и искать собственные пути, я не выдержал.

— У Садовского, — мрачно сказал я, — есть первоклассный каракуль, и он ищет покупателя.

— У меня есть идея, — немедленно отозвался Лопек, — поди к Солярчиковой, она наверняка купит. Но помни, помни, — добавил он с отчаянием в голосе, — я тоже должен жить! Выколоти для меня десять процентов. Помни, что это мой источник.

Источник Лопека жил этажом выше нас. Это была обыкновенная баба, кажется рыночная торговка, которая называла рояль «тот шкаф, что играет» и в жизни не носила другой шубы, кроме бараньей. Но Солярчикова покупала не для себя. Во второй половине дня к ней должен был зайти важный клиент, и ему стоило показать мех. Я поспешил к Садовскому, но теперь выяснилось что у Садовского не было «крымок», он слышал о «крымках» от кузины с улицы Зыбликевича и советовал мне туда сбегать; сам он по тем же причинам, что и Лопек, старался как можно реже показываться в городе. На улице Зыбликевича я узнал, что у кузины тоже нет меха. Кузина послала меня на улицу Зиморовича, с улицы Зиморовича меня направили на Хоронщизну, с Хоронщизны на Батория, с Батория на улицу Белёвского. Тут мне сообщили, что каракулевые шкурки продает пан Б., мой ближайший сосед.

Мех покупал для своей жены парикмахер из Варшавы. Я видел его только одну секунду; Солярчикова приняла меры, чтобы я не вступал в личный контакт с ее источником. За это короткое мгновение парикмахер успел мне сказать, что Варшава никогда еще не видывала такого…

— Послушайте!.. — оживился он. Но Солярчикова немедленно его увела.

До того как пришел парикмахер, Солярчикова угостила меня тарелкой ароматной, горячей картофельной похлебки.

— Я знаю, — приговаривала она, — что нужно молодому человеку. Только тогда, когда у него желудок варит, он понимает, что жив.

Через четверть часа я получил деньги. Цепочка была длинная, но каждый что-то заработал. Лопеку тоже досталось. И я обошелся с ним, как с поэтом. Как с выдающимся поэтом.

3

Так прошел мой первый удар. За первым последовал второй, третий, десятый. Я окунулся в торговлю, расцвел, переживал волнующие минуты, о которых до сих пор не имел понятия. Из деревни мне прислали чемодан с переводом «Herr: es ist Zeit», но я утратил всякий интерес к Райнеру Марии. Несколько месяцев спустя я уже был одним из тузов подпольной торговли, одним из некоронованных королей Z. Бледный, анемичный переводчик метафизической поэзии превратился в полнокровного бальзаковского героя. Сын батрака из-под Сандомира овладел секретами народа более древнего, чем Порта Романа. Молодой крестьянский дубок заменил старую иудейскую липу. Лопек не мог вдоволь надивиться моим талантам и, частенько искоса на меня поглядывая, приговаривал: «Ну-ну, кто бы ожидал… Хотя нет, твоя рука словно создана для того, чтобы перебирать драгоценности!»

Город остался без купцов, без товаров, без магазинов; а то, что еще уцелело, разграбили немцы. Тем, кто хотел жить, пришлось вернуться к древнейшей философии человечества, выраженной в формуле «покупаю-продаю». Источник, собственно говоря, помещался в каждом доме. Прежде всего нужно было есть; нищета большого города никогда так ярко не выступает, как во время войны. В первый период я поставлял городу перловую крупу, сало, сечку, а иногда и живого поросенка или петуха, которых получал у Солярчиковой и «распределял» по знакомым Лопека. Вскоре Солярчикова воспылала ко мне таким чувством, что произвела в свои компаньоны и брала с собой в деревню, откуда мы возвращались навьюченные, как волы. Однако я быстро пришел к выводу, что иду не по тому пути, который одобрил бы Бальзак. Прежде всего к такому выводу пришло мое сердце: хотя Солярчикова взваливала на плечи в два раза более тяжелый мешок, она шла вдвое быстрее, в то время как я, с гораздо меньшим грузом, часто останавливался; струйки пота заливали мне глаза.

«Вот до чего довели человека», деликатно говорила Солярчикова. Краски вечерного или утреннего неба, запах земли, страх перед полицией доставили бы мне незабываемые волнения, если бы не мешок, тяжелый, как могила. Солярчикова быстро убедилась, что я для нее неподходящий компаньон, и бросила меня, но я не свернул с праведного пути торговли. Под руководством Лопека, запертого вместе с курами, я продолжал расширять круг ударов. Я не стал специализироваться в одной отрасли торговли, как поступали другие, напротив, я представлял собой разновидность мелкого универмага. Через мои руки проходили доллары и золото, мыло и кожа, старое серебро и шоколад, меха и ковры, всё, разумеется, в ничтожных количествах. Лопек по-прежнему указывал мне источники, хотя я не мог понять, откуда он их берет, поскольку безвыходно сидит в прачечной. По его указаниям я забирал мыло, шоколад или ковер из одного места, относил в другое и выколачивал комиссионные для нас обоих.

В течение нескольких месяцев мои удары были именно такого рода — мелкие.

Однажды, когда я спустился в прачечную, Лопек, дрожавший от холода — дело было в октябре, — нацепивший на себя несколько свитеров и пальто, с подушкой под ногами, посиневший и давно небритый, истинный образ семи несчастий, сказал мне:

— Тебя просил зайти Брах. Кажется, он хочет, чтобы твоя знакомая отвезла кого-то в Варшаву. Сходи к нему, постарайся ему понравиться. У него грудь, как у царицы Савской. Тебе будет что сосать.

Фамилия Браха для всякой мелкоты в торговле неизменно связывалась с массивными ударами. До войны он владел одним из крупнейших кожевенных заводов в Польше, который обувал армию. Несмотря на колоссальные заработки, Брах не был патриотом; офицеры из интендантства, приезжавшие на завод, не скрывали своего антисемитизма, а этого евреи никогда не прощают. Война загнала Браха в Z. Все, кто понаехал в Z. вслед за гитлеровской армией, занимались главным образом торговлей. Кинооператоры, журналисты из грязных газетенок, специалисты в разного рода областях основные свои занятия считали побочными; на территории Z. их главным делом была торговля. Все они привозили чемоданы шайнов — новой валюты, введенной оккупантами; одна марка приравнивалась к десяти рублям, хотя вскоре обнаружилось, что за десять марок получаешь столько же, сколько раньше за рубль. Для того чтобы облегчить задачу своим торговцам, гитлеровцы запугали население публичными массовыми казнями, после чего наложили контрибуцию, сумма которой превышала сумму рублей, находившихся в обращении. Сразу, в первые же дни, к Браху приехали какие-то старые его знакомые с двумя чемоданами шайнов.

Дело, о котором поведал мне Лопек, ничего мне не сулило, даже не касалось меня непосредственно. Хотя я больше не участвовал в экспедициях, предпринимаемых Солярчиковой, я часто заходил к ней на тарелку ароматной похлебки. У Солярчиковой я познакомился с Мацёнговой, бабой, мало похожей на Солярчикову. Солярчикова одевалась без претензий, ни за что, к примеру, не надела бы шляпу, зато Мацёнгова никогда бы не показалась на улице без шляпы; ее наряд содержал в себе все элементы городской элегантности, за исключением вкуса. Карикатурный городской наряд придавал еще больше суровости этой женщине, и без того напоминающей мегеру, худой, бледной, угловатой. Она редко улыбалась и чрезвычайно высоко ценила каждое свое слово. Ей не везло в торговле, и она перекинулась на занятие, не требовавшее уж никакой деловой смекалки, — перевозила евреев в Варшаву; обучала их катехизису, чтобы они смогли ответить на коварные вопросы попутчиков. Вообще же Мацёнгова в поездках со своими леваками старалась избегать лишних разговоров, детей сажала на колени, приказывая им спать, старикам обвязывала щеки, приказывая жаловаться на зубную боль, а на заданные вопросы отвечала сама. Если другие меры подводили, дело спасал ее внешний вид и острый язык. Я понял, что Браха интересует Мацёнгова, а не я. Конечно, странно было то, что Брах должен прибегать к моей помощи в таком деле, как перевозка его близких, но, приглядываясь к жизни, я давно уже перестал чему бы то ни было удивляться; я убедился, что всегда и везде находятся какие-нибудь дырки, которые нельзя заткнуть простейшим способом.